– Я не помню, но бабушка говорила, что, когда мне было всего три луны, парень ударил меня ножом… Не хотел ждать меня пятнадцать зим, не хотел далекого счастья…

– А как же ты выжила?

– Бабушка зашила рану оленьими жилами.

– Я, это был я! – крикнул муж, и тот самый нож, что пятнадцать лет назад вонзился в нежное тельце ребенка, снова сверкнул и окровавился снова…

Чукчи и юкагиры нескольких поколений задумывались над смыслом этой легенды. Однако мечта о счастье была пустой, и легенда в конце концов привела к неожиданным – к трагическим последствиям. Обвинение народа в жестокости – вот что видели в ней юкагиры. У чукчей между тем существовал обычай – старые, умирающие родители могли попросить детей убить их, и дети должны были исполнить их волю. Вот юкагиры и говорили: «Ваша эта легенда. У юкагиров нет такого обычая, и жестокости неоткуда взяться». Чукчи возражали им: «Да, но это – не месть, не жестокость, а воля каждого умирающего. А юкагиры – мстительные». И все – таки чукчи были вынуждены вспомнить еще одну легенду, в которой говорилось о том, как юкагир – охотник убил своего друга, не догадавшегося пригласить его на курение пахучей травы. И тогда произошла известная история – чукотско – юкагирская резня; легенды послужили поводом к ней. Чукчи, однако, напали первыми, и юкагиры, умирая, твердили: «Мы были правы. Пусть грех навсегда останется на вас». Поколебала такая уверенность чукчей, и они хотели остановить резню. Но юкагиры начали мстить: за каждого убитого сородича они убивали пятерых – по числу пальцев на одной руке. Умирая, чукчи тоже говорили: «Если бы вы были правы, то наших не убивали»…

Случай, происшедший в лето приезда на Колыму великого русского шамана Чери[5] – с чего и начнется наше повествование о судьбе Ханидо[6] и Халерхи[7], – внес ясность в происхождение легенды о парне, не захотевшем получить счастье в неопределенном будущем. Ныне обе упомянутые легенды считаются подлинно юкагирскими.

Если бы могли в те далекие времена юкагиры так – же, как ламуты, чукчи и якуты, понять и признать весь глубокий смысл легенды о жажде счастья!

Но народы эти жили в дикости и в беспросветной, как полярная ночь, темноте.

Этот летний день[8] не сулил ничего особенного – ни хорошего, ни плохого. Над горизонтом по синему небу плыло теплое солнце, ветер шевелил зеленую травку, над Малым Улуро – еще более синим, чем небо, спокойно кружились сытые чайки, лениво оглашая окрестность не тревожным и не радостным криком. Привычная жизнь протекала и в стойбище, что раскинулось на невысоком холме, у берега озера. Возле тордохов, у старой волчьей норы играли детишки, у верениц вешал для сетей и юкол хлопотали женщины, на берегу трудились мужчины, выгружая из узких веток[9] чиров или проверяя снасти.

Может, лишь у одного человека, у сгорбленного старика Хулархи, неспокойно было на сердце – у него тяжело болела жена. Однако болезнь ее была затяжной и тоже для всех привычной, да и сам старик чего только не пережил за свои годы – ко всему притерпелся и уж устал говорить о своих бедах.

Средь этого ясного дня вдруг случилось невероятное, даже неслыханное – как вгорячах показалось всем. Беда все – таки ворвалась в тордох Хулархи, но подкралась она совсем не с той стороны, откуда ждали ее.

Кособокий тордох Хулархи стоит на самой окраине стойбища, в пяти шагах от воды: так старику было удобней жить – далеко таскать рыбу, воду и снасти ему тяжело, да и следить за погодой на озере прямо из сэспэ[10] проще. Три луны назад бог послал ему дочь. Ради чего? Кто знает? Пути бога для юкагиров совсем неисповедимы – даже для сильных шаманов. Словом, старику при больной жене и малом ребенке нельзя было сидеть на месте. Вот и сегодня Хуларха рано уплыл на своей ветке, а к полудню уже подгонял ее к вешалам.

Когда ветка уткнулась в ил, старик с несбыточной, робкой надеждой глянул на свой тордох – не спешит ли ему на помощь жена, – глянул и почувствовал, как что – то холодное, неживое, вроде стального капкана, стиснуло лысую голову. Возле его жилья суматошно толпились люди; сквозь говор и крики он сразу различил плач – и в момент пожелтевшие губы его прошептали:

– Конец. Отошла. Померла…

Бормоча слова прощания со старухой женой, Хуларха медленно, тяжело поднимался к тордоху. Но знакомый пронзительный крик заставил его вздрогнуть и ускорить шаги. «Нет, помирает еще, меня, бедная, ждет…»

Старик ошибался. Случилось совсем иное – более страшное. В середине тордоха на пыжиковой пеленке ерзала, корчилась с ног до головы окровавленная Халерха, грудная, трехлунная дочь… Если бы не тордох, старик Хуларха, наверное, в ужасе пятился бы до самого озера – но сейчас он ткнулся спиною в жердь каркаса и оцепенело стоял с вытаращенными глазами, ничего не слыша и ничего не понимая.

Чьи – то руки скручивали нитку из жил, чьи – то другие прижигали иголку на красном мигающем огоньке лейки; шаман Сайрэ шевелил губами, встряхивал бубен – будто хотел что – то вытрясти из него; жена Чирэмэде ногтями царапала голову…

…В тордох приходил Эргэйуо. Это он сватал всех подряд девушек, он и ударил ножом ребенка, когда Чирэмэде пошутила: «Вон невеста твоя». Если бы вспомнила она ту легенду, которую слышала в детстве! Нет, не вспомнила. А все между тем шло точь – в – точь, как в легенде, – за исключением одного: Эргэйуо был глуповатым. Ох, нельзя с глупыми говорить всерьез. Если злые духи лишили ума – разве простые люди могут вернуть его! А Чирэмэде давала ему советы – будто был он не придурковатым, а лишь озорным, несерьезным. И пошутила она, наверно, со злости: раз не поймешь, что счастья следует добиваться, то жди его зим пятнадцать, жди – и наверняка не дождешься…

С вечера до рассвета шаманы исступленно камланили в тордохе несчастной семьи – били до усталости в бубны, пели до хрипоты. А тем временем рану зашили, и измученная страданиями маленькая Халерха… нет, не умерла, а заснула.

Когда зашивавшие рану старухи плелись к озеру, чтобы вымыть руки, солнце уже показалось над тундрой. Вставало оно нынче как – то медленно и раздумчиво, едва прорезаясь сквозь синевато – серую дымку болотных туманов. Стойбище мало – помалу угомонилось. Люди ложились спать.

Ложились и не знали, что через час раздастся истошный крик на другом конце стойбища.

Все беды одним ремнем связаны, и никто не знает, какую за собой потянет первая. Коротка в тундре летняя ночь. Однако ее хватило, чтобы беременная жена Нявала, оставшись в потемках, пережила весь ужас кровавого случая и беды болезненной Чирэмэде. Рассвет успокоил ее – но потом она вдруг с криком свалилась на шкуры постели и стала рожать. А ходить ей надо было еще три луны. Недоношенный, полуживой мальчик едва дышал, у него даже не было сил сучить ногами – и Нявалу пришлось бежать за Шаманом.

После успешного ночного камлания Сайрэ заснул, как застреленный старый олень. Но вскочил он быстро, проворно – шаман ведь не должен уставать и мешкать. Правда, вид у него был ужасный. Маленький, как чукотский каргин[11], он спросонья подпоясался как попало, превратившись в связку старых истрепанных шкур, схватил бубен и, ковыляя кривыми ногами, побежал за Нявалом.

Однажды в молодости Сайрэ попытался разорить гнездо сокола. Он не верил, что птица может драться до смерти, охраняя свой дом. Полез – и чуть не остался без глаза: спасибо, сокол промахнулся – разодрал когтем лишь щеку. С тех пор правый глаз у Сайрэ навсегда остался стянутым шрамом. Сейчас, однако, не раскрывался и левый, залепленный смагой, – и было непонятно, как старичок видит дорогу. Морщинистый, смуглый, сопливый да еще кривоглазый и кривоногий – таким был Сайрэ. Но все это не имело никакого значения – старичок обладал огромной силой внушения, был известным шаманом, он не раз отгонял от людей болезни и спасал их от смерти. Ведь жива Халерха – дочь Хулархи, жива, дышит!.. Нявал понес бы Сайрэ на руках, бросился бы с ним вплавь через озеро, сделал бы для него все, что мог: у него умирал сын.