Скрип двери расслышал он сквозь дрему, уже застилавшую плотной пеленой его сознание. Чьи-то легкие шаги услышал, неторопливые. Кто-то на лавку его присел легонько, нежно стал гладить руку, все выше поднимаясь, к плечу, к шее. И нежное поглаживание это казалось Владигору таким приятным, усыпляющим, что еще сильнее захотелось спать. Но не заснул он — сила какая-то или знак, посланный ему неведомо кем, заставили открыть глаза.

Рядом на постели сидела молодая хозяйская жена. Еще за ужином приметил Владигор, что очень хороша бабенка, но только слишком уж горяча, порывиста, так и метала молнии черными глазами, жгучими и острыми. И вот сейчас она сидела рядом с ним, и видел Владигор в мареве лунного света, пробившегося через промасленную оконную холстину, что не только страстным было выражение ее лица, а каким-то жутким, будто обуяло женщину преступное желание, непреодолимое и требующее немедленного утоления.

«Эк баба-то проворная, при муже…» — подумал Владигор, но молодку гнать не стал, сквозь веки приопущенные следил за ней, причем сердце его неробкое вдруг страхом стало наполняться.

Рот молодки делался все шире, чуть не до ушей расползся, торчали изо рта длиннющие зубы. И вот уж и не красавица перед ним была, а какое-то хищное животное, страшное, свирепое, тянулось мордой своей к его шее, и не было сил отвести рукой видение это.

Лежал без маски он, и лицо его крылось в темноте. Но вдруг заметил, что не одна только молодица в горнице его. Это сам хозяин приближался к его постели, да и старуха мать появилась, и даже ребятенок, и все они шли к нему, руки вытянув, и у каждого рот был разинут от уха до уха.

Все они сгрудились вокруг него, кто на постель взобрался, кто, на корточки присев, рядом на полу примостился, гладили, и все ближе тянулись к нему их морды с оскаленными зубами. И понял наконец Владигор, к кому попал он: семейство упырей приняло его в свой дом, чтобы напиться крови человеческой. Но понял он также, что облик его нынешний ничуть их не краше, и не за мечом, что в изголовье лежал, потянулся, а холстину с окна сорвал, на постели привстав, и повернулся к упырям лицом своим, исказив его, и без того уж страшное, ужаснейшей гримасой.

И тотчас отшатнулись упыри. Мигом рты их приняли прежние размеры, клыки исчезли. Он же, рыча звериным рыком, вскричал:

— Что, кровососы, не поняли, кто я таков? Вам ли, вурдалакам, дело со мной иметь?!

Освещенные зеленоватым светом, упыри отпрянули от постели Владигора, но так и остались на пороге, не решаясь без его дозволения покинуть горницу. Он же, ноги с постели свесив, встал во весь свой могучий рост, за бороду хозяина схватил и так дернул книзу, что на колени упал упырь.

— Владыко, не гневайся на нас, не распознали сразу, кто ты есть такой! — залепетал он. — Где ж узнать, коли на тебе личина!

Владигора слова эти только в ярость привели. Вначале думал он просто вурдалаков попугать, теперь же оказывалось, что приняли они его за своего и даже за господина.

— А ну-ка, душегубы, говорите, сколько испили крови? Право имею у вас спросить это! — закричал Владигор, хватая упыря за горло.

Вурдалак, думая, что признанием откровенным потрафит тому, кого господином своим считал, забормотал:

— Много, хозяин, много! Деревенька наша на большой стоит дороге, так что почти кажный день постоялец у нас бывал — то купец, то витязь, то калика перехожий, по своим делам бредущий. Всех, всех губили, никому проходу не давали. В этой вот каморке и пили их кровушку сладкую!

Владигор сурово допытывался:

— Ну а тела-то бездыханные прятали куда?

— А куда? — хохотнул упырь. — А в огороде зарывали! После на нем такая репа росла — с голову твою!

— Ну а знали о вас в деревеньке вашей?

— А как же не знали — знали! Токмо завидовали очень, что мы удачливее всех, на обочине дороги расположились, все к нам идут. У нас же в деревеньке все такие, одной семьей живем, одним миром. Так-то вот. И ты, родимый, оставайся с нами, за старшего у нас будешь, а то ведь мы чуть было недавно не передрались между собою из-за путника одного…

Больше не стал Владигор слушать вурдалака, вывел упырь его из терпения. Мало того что пили они кровь человеческую, — ну уродились они такими, что тут поделаешь, — так еще и его, князя Синегорского, своим посчитали!

Меч, что стоял у изголовья, выхватил из ножен. Одним махом располовинил мужика-упыря, второю молодица полегла, изрыгая перед смертью хулу на всех богов. Не пощадил меч Владигоров ни старухи-упырихи, ни маленького упыренка. Вынес из избы самострел, колчан, все боевое снаряжение свое и мешок с едой. В очаге нашел с горстку углей горящих, от них зажег соломы пук. Вначале запалил сарай, где хранилось высушенное сено, а потом от избы к избе ходил, вначале подпирая кольями двери, чтобы не выбежали упыри, а после поджигая пристройки. Весело огонь бежал от сарайчиков и клунь, от амбаров и клетей, чтобы пожрать всех тех, кто Владигора посмел принять за своего, за упыря.

Стоя посреди черного ночного поля, смотрел он на догорающую деревню, довольный, что совершил дело доброе, благочестивое. В сердце его зрело убеждение, что не так уж безобразно новое его обличье, что можно и с таким лицом прекрасно с людьми уживаться, если хочешь творить добро.

Ободренный подвигом своим, брел Владигор по ночному полю, молчащему, немому, покуда не обступили его деревья. Куда идти, было ему безразлично, поэтому лес, становившийся все гуще, не пугал его. Потеряв дом, родных, любимую жену, он видел свое будущее в служении добру. Он решил стать странствующим витязем, и ничто иное не представлялось ему достойным его будущей судьбы. Верный меч и самострел, тридцать стрел в колчане, висевшем на поясе, кинжал, кольчуга, шлем да небольшой шатер — вот и все, что нужно, чтобы бороться со злом. А о лице своем он больше не думал.

В темном густом лесу радостно было Владигору сознавать, что никто не может упрекнуть его в уродстве. Дикость, запустение, отсутствие людей, способных изругать его, прогнать. Только хрипло где-то кричал коростель да ухал филин, но их крики не смущали Владигора. Нравилось ему идти вперед куда глаза глядят. Был он здесь хозяином себе, и счастья такого никогда не ощущал прежде, даже в те годы, когда княжение его в Ладоре тихим, мирным и спокойным было. Свою личину оставил он в сгоревшем доме упырей, и теперь, идя с лицом открытым, просто-таки забыл о своем уродстве. И не было вокруг никого, кто мог бы ему напомнить об этом.

Все гуще становился лес. Вот уже стало топко под ногами, увязали сапоги в трясине, приходилось за стволы дерев держаться, вонью болотною дыша, и понял Владигор, что дальше идти не следует — лесное озерко лежало перед ним, черное, тихое. Только редкий всплеск рыбы слышался теперь во мраке.

Прислонившись к дереву, присел на кочку в надежде скоротать время до рассвета. Комары роились вокруг, но Владигор их не замечал, легкий свой шатер, чуть расправив, под себя подсунул, а самострел поставил между ног.

Как в этом месте было хорошо ему! Свободу полную он ощутил сейчас, ту, которая ему и не снилась никогда. «Зачем же, — думал он, — был облечен я княжеским достоинством? Что получил я от этого? Одни невзгоды! Приходилось убивать других людей, хлопотать о казне, заключать договоры с соседями, отстраивать стены Ладора, мирить горожан, когда бедные поднимались на богатых. Пусть же всем этим занимаются сейчас другие, а я буду бродить по свету, помогая страждущим повсюду, а не только в Синегорье, и скоро никто не будет обращать внимания на мое лицо. Добрые поступки уверят людей в том, что я достоин жить с ними вместе!»

Так думал Владигор, уже погружаясь в дремоту, и не видел, не слышал, как смоляная гладь озера вдруг всколыхнулась и вынырнули из воды чьи-то головы. Волосы мокрые, зеленоватые ниспадали жидкими прядями на плечи существ, явившихся из вод. Существа эти, грудь которых выдавала их женское начало, тихо вышли из воды. Струйки искрившейся в лунном свете воды стекали по их обнаженным бедрам, едва прикрытым длинными прядями волос. Две девы вышли на берег, другие остались в озере, по пояс в воде. К Владигору, уже уснувшему, подошли они тихонько, подсели к нему, стали ласкать, и пальцы на их руках были стянуты перепонками. И так говорила одна из дев голосом нянюшки, баюкающей младенца: