Итак, моя обязанность была слушать передачи, в том числе и немецкие военные сводки. Надо сказать, что наши газеты и радиотрансляционная сеть ничего не говорили о том, что сообщает противник; но английское радио в последних известиях всегда передавало и немецкую сводку, с комментарием, и давало некоторые сведения из немецкой печати. Это делало их антигитлеровскую пропаганду особенно гибкой и убедительной, потому что ей придавался характер известной объективности.

Шестого ноября был какой-то великий нацистский праздник, выступал Гитлер. Его выступления всегда подавались примерно так: часа за три выключались все передачи и почти два часа гремели фанфары. Затем шло: «Es spricht Berlin, Munchcn, Wien, Hamburg, Dresden, Leipzig, Danzig, Warschau, Dnjepropetrowsk, Minsk, Kiew» и все прочие «немецкие» города. Этот длинный перечень повторялся на немецком, итальянском, японском, английском и, помнится, также на венгерском и румынском языках; чтение его длилось минут сорок или час. Потом включался зал, где говорил комментатор, вроде как на футбольном матче: «Зал еще пуст… но вот в него входят соратники фюрера… бойцы 1922 года…мюнхенского съезда…славные эсесовцы… (следовала похвала всем входящим, пока не усядутся)… Вот открывается дверь и (на повышающемся ступенями пафосе): входит рейхсмаршал (Da kommt herein der Reichsmarschall, т. е. Геринг, командующий авиацией и первый заместитель Гитлера)…Вот он подходит к столу и. опершись на него, стоит, пластичный и выразительный (plastisch und ausdrucksvoll — толстая туша!)… И вот… (задыхаясь, продолжает комментатор)… входит!.. ФЮРЕР!!!» (Слышится шум вставания зала, и, заглушая комментатора, гремит — «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! — на полчаса).

Затем начиналась речь. Хотя я слышал раз Гитлера еще в 1936 г., но успел забыть, и теперь первая его речь была мне в новинку, — но затем фюрер стал повторяться. Все его речи строились по одному образцу: сначала шли примеры из римской истории — Рим-де пал из-за смешения рас. С нашей империей этого не произойдет. Потом Гитлер переходил к евреям: «Евреи думают устроить новый пурим (праздник по поводу попытки древнеперсид-ского царя их полностью истребить), но это им не удастся!» Затем он приступал к Черчиллю, которого он считал своим персональным врагом — ругал его пьяницей, бездарностью, доходил до замысловатых поношений: «der whiskey-selige Herr Churchill» («блаженный от виски господин Черчилль»). Полчаса или сорок минут уходило и на это. Затем следовали сообщения с Восточного фронта — голос поднимался до торжественного крика. В тот раз он сказал: «Мои гренадеры стоят под Москвой. Они уже видят огни Москвы! Теперь я уже могу это сказать, потому что теперь я вправе это сказать — (и уже на вопле) — что ЭТОТ противник сломлен и НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ПОД-НИ-МЕТ-СЯП!» — «Зиг хайль, зиг хайль, зиг хайль, зиг хайль» — еще минут на пять-десять[280].

После этого он перешел к Ленинграду. «Вот мне говорят, что мы не можем взять Ленинград. Это неправда. Если мои гренадеры прошли от Кенигсберга до стен Ленинграда, то что им стоит пройти еще несколько километров! Но я не хочу тратить кровь моих солдат, потому что этот город упадет в наши руки, как спелое яблоко. Они сдохнут с голоду!» Далее сообщалось, что город будет полностью стерт с лица земли.

Мы очень ждали нашего наступления. Знали, что правительство выехало в Куйбышев, знали о знаменитом 16 октября — это был день паники, когда на Лубянке жгли бумаги так, что черные клочья летели по городу. Груженые машины с барахлом начальства шли на восток. Эвакуация Ленинграда была значительно упорядоченнее. Она шла не вполне удачно, но ничего похожего на московскую панику не было. Об этом хорошо сказано в стихотворении О.В.Кудрявцева:

…Бегут во тьму завмаг и предзавком,

Спешат во мглу машины сытой черни –

С заката пахнет кровью и огнем:

Vexilla regis prodeunt inferni.

Все интересовались, где Сталин. О нем ходило много легенд: кто говорил, что его видели где-то на фронте; другие говорили, что он в Куйбышеве или в Москве. Вдруг 7 ноября радио из Москвы начало передавать его речь, произнесенную в метро на площади Маяковского в Москве. Это была его вторая речь за время войны. Первая была в июле (перед этим он в течение недели, как потом узналось, заперся у себя в панике, так как не ожидал войны, веря Гитлеру и полагаясь на договор с Германией о разделе Восточной Европы. Между тем, ему многократно докладывали о дне и часе, когда война начнется. Первые дни вместо него действовал импровизированный штаб).

Тогда, в начале войны, он произнес свою знаменитую речь, которая начиналась совершенно неожиданно: «Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои…» Он не приказывал, а просил. Слышно было, как от волнения у него стучали зубы о стакан, когда он пил.

Вторую свою речь он произнес совершенно спокойно. Тут он сказал знаменитую формулу о том, что Гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается. Эта речь была сигналом к началу наступления. В тот же день был традиционный парад на Красной площади, с тем отличием от обычного, что участвовал в нем не гарнизон города, а те части, которые затем пошли в наступление под Москвой.

Сталин поступил тут так, как всегда в таких случаях он делал и позже — придерживал резерв до последнего. До последнего позиции под Москвой держали какие-то разбитые части, курсанты, ополченцы — и вдруг нагрянули свежие сибирские моторизованные и танковые дивизии — и «катюши»: очень важное оружие, такого еще тогда никто не видел. Изобретатель «катюши» был в свое время, говорили, обвинен во вредительстве и погиб, но само оружие было изготовлено и брошено в бой. Вводили его очень осторожно: грузовики со вздыбленными рельсами для ракет подъезжали к передовой, выпускали залп, сжигая все вокруг места попадания, и сразу же уезжали прочь. Строжайше следили, чтобы немцы не захватили ни самой «катюши», ни ракет. Это им удалось только в самом конце войны, когда уже не имело значения.

Официальное название «катюши» было «гвардейские минометы» (что указывает и на дату: гвардейские части стали вводиться примерно со времени публикации «Фронта» в «Правде»). Слово «ракетное орудие» вслух произносить было строжайше запрещено. Что значит «строжайше» по тем временам?

Может быть, мои читатели уже не знают, откуда это название — «катюша»? Да и о «катюшах», может быть, уже забыли? Была такая навязшая в ушах популярная песня:

Рас-цве-та-а-ли яблони и груши,

Па-плы-ли-и туманы над рекой,

Вы-ха-ди-и-ла на берег Катюша,

На! высокий берег, на крутой.

Выходила, песню заводила

Про степного сизого орла –

Про того-о, которого любила,

Про того! Чьи письма берегла.

А орел, как предполагалось в песне, был боец с заставы пограничной, и, by extension, любой боец Красной армии — она еще не была переименована.

Итак, в числе прочего, я слушал немецкие и английские сводки. Английские сводки пытались как-то осмыслить наши советские, очень туманные известия и часто были оптимистичнее, чем позволяла действительная обстановка, пытаясь ободрить своих и иной раз сообщая о взятии городов, которых мы не брали. Немецкие сводки сообщали тщательно о взятии ими города за городом, пока не началось наступление под Москвой, тогда они затихли. Советское информбюро имело на всякое сообщение определенную формулу: на занятие, оставление, оборону. Немецкие сводки всегда варьировались; ничего существенно своеобразного в них, конечно, не было, но появлялись новые слова, звучавшие как-то индивидуально. Для Ленинграда, однако же, была только одна повторяющаяся формула: «Тяжелая армейская артиллерия обстреляла с хорошим результатом военные объекты в Ленинграде» (Schwcre Artillerie des Heeres beschoss mit guter Wirkung kriegswichtige Ziele in Leningrad).

К весне мы уже знали, что к этим «kricgswichtigc Ziclc» принадлежали рынки, трамвайные остановки, не говоря уже о госпиталях.^[281]