Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Через два дня, придя на Суворовский с работы, я застал в коридоре сцену: Яков Миронович стоял растерянный, а Ляля кричала благим матом:

— Как ты мог, как ты мог, как он теперь на меня посмотрит! Как ты мог!

— Да я ведь только поговорил с ним, я ни о чем его не просил…

— Все равно, как ты мог, как ты мог!!! Я же тебя просила, как ты мог!!!!

Раздался телефонный звонок — телефон стоял тут же в коридоре, у двери в нашу комнату. Я расслышал слабый мамин голос, совершенно заглушаемый Лялиным визжащим криком.

— Да, мама, да, я слушаю?

Она что-то говорит, я не могу разобрать. Наконец, сквозь вопли слышу:

— Привет тебе от папы.

Я что-то бормочу, что приеду сегодня и что я папу только что видел. Крик за моей спиной не прекращается.

— Тебе папа просил передать привет. Его взяли. Нынче ночью.

Я повесил трубку и помчался на Скороходову. (Нина еще не приходила с работы).

На Скороходовой все было перевернуто. Не помню, видел ли я братьев, не помню, что я говорил маме, кроме того, что напоминал: прошлый раз все обошлось — папа почти сразу же вернулся. Не мог не думать о том, что, кроме этого единого необычного случая, среди уже известных мне ни один из арестованных пока не возвращался. На маму страшно было смотреть. Тетя Вера заперлась у себя в комнате и не выходила.

— Ведь папа ничего не ждал; в чем его могут обвинить?

— Нет, ждал, — сказала мама. — По ночам, как проедет по нашей улице машина, он прислушивался — остановится у нашего подъезда или нет?[186]

Я уже не стал дальше убеждать ее в том, что папу ни в чем не могут обвинить — слишком много было примеров ареста явно ни в чем не повинных людей. Мы оба тогда подумали, что это связано с папиной работой за границей: уже давно, перебирая в уме совершенно непонятный набор фамилий арестованных и неарестованных, все замечали, что к весне этого года людей, побывавших за границей, как будто совершенно не осталось на свободе. Через много лет я узнал, что папин арест не имел к его работе за границей никакого отношения; вернее, если имел, то только очень, очень косвенное.

На другой день я пришел в университет, а молчать о моей беде было трудно. Я вспомнил о Мише Гринберге — но его что-то было не видно, и решил сказать Леве Липину.

— Лева, вчера ночью арестовали моего отца. Я говорю тебе, но пожалуйста, пока не сообщай никому другому: подожди три дня. Послезавтра будет утверждение характеристик, я не хочу, чтобы до этого времени меня сняли Липин согласился.

Сообщать об аресте в семье было обязательно. — в противном случае следовало почти неизбежное исключение из университета.

Однако на послезавтра, когда проекты характеристик из комсомольского бюро были переданы старосте, комсоргу и профоргу (комсоргом была Ксля Стрешинская, а профоргом кто-то из арабских девочек), оказалось, что в мою собственную характеристику уже вписано, что «отец арестован как враг народа»,[187] и что я «скрыл этот факт»: Липин меня продал!

Беспокойство мое было оправдано: ужасную характеристику написали почему-то Мусс Свидср, да и у других были характеристики весьма неважные. Мы с Келсй если их переделывать, и я велел ей отстаивать наш текст у Нади Спижарской, которая ведала ими в бюро. Как ни странно, мы добились некоторого смягчения.

Я продолжал ходить в университет и на работу, старался почаще забегать к маме. Весть о папином аресте, как видно, уже разнеслась по городу — каким образом, было трудно понять. Бесконечные звонки многочисленных друзей, приятелей и приятельниц сразу же прекратились, как отрезанные. Мама рассказала, что к ней вся в слезах прибежала «Женя беленькая», обнимала ее. Я не помню ее действительной фамилии — в Коктебеле она называлась «Женей беленькой» в отличие от другой какой-то «Жени черненькой», от «Жени рыжей» — Евгении Юрьевны Хин. С папой у «Жени беленькой» был флирт — насколько серьезный, это, как обычно, трудно было понять; но папу любили все, особенно любили женщины, даже независимо от флирта. Ее приход, по крайней мерс в течение месяца, был единственным визитом в мамин дом. Не появлялась Надежда Януарьевна Рыкова, Стефания Заранек и другие коктебельские друзья. Даже самая близкая мамина подруга Симочка — Серафима Федоровна Филиппова — не подавала признаков жизни. Где-то в мае пришел Станислав Адольфович Якобсон — тот самый старый папин сослуживец по Азовско-Донскому банку, у которого на квартире мы жили летом 1926 года; с тех пор мои родители встречались со Станиславом Адольфовичем и его женой, может быть, два раза за двенадцать лет.

Мама настаивала на том, чтобы хлопотать, получить характеристики отца; я понимал бесполезность этого, но все-таки решил позвонить самым близким приятелям из Союза писателей. Позвонил Анне Георгиевне Томас, секретарше Союза — она ужаснулась и сказала: «Что мы можем сделать…» Позвонил Надежде Януарьевнс Рыковой — она бросила трубку.

Одиннадцатого апреля, поздно вечером, все обитатели квартиры на Суворовском были заняты своим делом: Яков Миронович сидел за своим столом в магазинсровской спальне, Лидия Михайловна за своим столиком в столовой, я в нашей комнате — за своим, Ляля была у себя, домработница Настя[188] легла спать, Анна Соломоновна, жилица, кажется, тоже. Нины дома Я всегда несколько беспокоился за нес — на Мойке в полночь было темно, но они выходили с работы обыкновенно группкой.

Около 12 часов ночи раздался звонок в дверь. Я подошел.

— Откройте, управдом.

Я понимал, что это значит. Дверь открыл. Вошли двое военных — командир с кубиками в петлицах и мечом в венке на рукаве и молоденький боец с винтовкой. Сзади маячила тяжелая фигура нашего добросовестнейшего управдома, Якова Яковлевича Лиелтурка, бывшего любовника домработницы Анюты. В слабом освещении передней следователь сунул мне в нос какую-то бумажку на голубом бланке; я рассмотрел только вписанные слова фиолетовыми чернилами вверху: «Магазинер Яков Миронович» и внизу — «произвести обыск». Против всякого вероятия, я ощутил надежду: может быть, только обыск? Я позвал тестя.

Пришедшие стремительно вошли в освещенную столовую. Яков Миронович вышел им навстречу, позади него Лидия Михайловна. Следователь спросил, какие комнаты на лицевом счету Магазинера Якова Мироновича, ему показали. Вошла перепуганная Ляля. Следователь вернулся в столовую — начался обыск. Все собрались тут же. На кожаном диванчике, на котором я проводил свою первую ночь в этом доме, сидел красноармеец, поставив винтовку между ног. Вынимались посуда, книги, бумаги из столов. Следователь лазал на шкафы, шарил среди ваз и позади бюста Гермеса, поднимая кучи пыли. Рылся в постелях. Ничего предосудительного найти было нельзя: все книги запрещенных авторов, по которым еще недавно учились марксизму-ленинизму — том собраний сочинений Ленина, где говорилось о соавторстве Зиновьева при написании «Государства и революции», речи Троцкого, статьи Пашуканиса, где. громился Яков Миронович как агент империализма, брошюры Бухарина, предисловия Бухарина в других книгах, предисловия и статьи других лиц, ныне арестованных, — все они были давно уже, год назад или больше, как и во всех ленинградских интеллигентских квартирах, заблаговременно уничтожены. Но что-то обыскиватсль все же отложил в сторону из книг. Бумага и мусор — на полу, на стульях. Яков Миронович был спокоен, — он тоже, быть может, надеялся, что дело обойдется обыском. Лидия Михайловна очень волновалась, но сдерживалась, только Ляля плакала горькими слезами. Солдатик, пользуясь тем, что начальник перешел в соседнюю комнату, тихо утешал се:

— Напрасно вы так, все обойдется, там разберутся. Ваш отец скоро вернется.

В разгар погрома послышался звук ключа во входной двери, и в столовой появилась Нина, в пальто и синем берете, с портфелем в руках.

— Что это?

вернуться

186

Сначала приезжали арестовывать с машиной; но к этому времени «двое» приезжали на трамвае, а машину вызывали по телефону после конца обыска. со старост, а то бог знает какая будет характеристика ребятам.

вернуться

187

Виновность следовала тогда — да и теперь почти что так — не из «результата судоговорения», как считалось в старину, а из самого факта apестa.

вернуться

188

Сменившая, по моему серьезному ходатайству, Анну Ефимовну. не было — у нее были вечерние занятия на Мойке 108, во Втором Педагогическом институте иностранных языков.

149
{"b":"197473","o":1}