Яша в Ленинграде жил тем же бытом, что и в Москве. Одет он был кое-как (словно вышел из моего первого курса истфака), а в маленькой комнатушке, которую он снимал, стоял один дощатый стол, один гнутый стул и вдоль стены был один пружинный матрас, поставленный, вместо ножек, на тома собрания сочинений Маркса и Энгельса, — когда Яша читал какое-нибудь сочинение классика марксизма, матрас качался с одного угла.
В эту комнату к нему приходила подруга.
В нашу компанию наряду со всеми входила Ляля Ильинская, и в нес были в большей или меньшей степени влюблены все наши мужчины. Она была очаровательна; лицо её было красиво — не так красиво, как у некоторых других девушек, которых я встречал; то есть ее не хотелось назвать красавицей, но в очерке ее лица, задумчивых больших глазах, в ее движениях, в хрипловатом прокуренном голосе, в тихом пении старинных песен была неотразимая прелесть. Ляля Ильинская была замужем, но с мужем как будто не жила, а у нас (кроме меня), как сказано, все были в нес немного влюблены — но она всем предпочитала только Яшу, и я считаю, что вкус ее был правилен.
Более «сбоку» в компании были муж и жена — Анка Эмме и Гриша Тамарченко. Анка, несмотря на фамилию, была несомненно русская (может быть, из эстонцев?): стриженая светлая блондинка, маленькая, с резкими движениями, с еще более хриплым голосом, чем у Ляли, несомненно умная, с живыми литературными интересами. Гриша Тамарченко, тоже маленький. черный, курчавый, был, вероятно, еврей, хотя мы, конечно, об этом не задумывались; он как бы состоял при Анкс, и как самостоятельную личность я как-то его и не помню. Еще была, но скоро как-то исчезла — может быть, перевелась в Москву? — Сусанна Альтсрман (позже Розанова).
Ну и мы с Ниной вошли тоже в эту компанию.
Это был год начала гражданской войны в Испании. Среди всей нашей молодежи борьба испанских республиканцев против Франко и фашизма вызвала большой энтузиазм и большие надежды. С одной стороны, все мы хорошо понимали, что это — генеральная репетиция большой войны с фашизмом, и выиграть ее казалось важным лично для всякого человека. С другой стороны, внушало надежду то, что испанские республиканцы были продолжением французского «Единого фронта», в котором смыкались все антифашисты, от лидера правых социалистов Леона Блюма до коммунистов во главе с Морисом Торезом. В этом был какой-то залог прекращения ситуации «осажденной крепости», которой мы приписывали вес жестокие крайности советской власти: ведь в осажденной крепости, естественно, действуют законы военного времени, более жестокие, чем в нормальное время. Решительный отказ Коминтерна блокироваться с другими левыми силами именно и привел к победе Гитлера на конституционных демократических выборах. К 1936 г. результат в Германии был налицо. Ликвидацию в СССР революционных партий, кроме РСДРП (б) — РКП (б) — ВКП(б). нам объясняли тем, что тс партии не поддержали советской власти, а левые эсеры — даже восстали против нее; стало быть, в других условиях, в других странах, где революционные партии сумели бы сговориться между собой, не было бы причин, почему нельзя было строить социализм не на однопартийной основе, а на основе Единого фронта разных партий? (Впрочем, изучая Ленина, мы могли бы ясно понять, что ленинизм всегда рассматривал всякий блок с другими партиями как только временный, как наилучший путь проникнуть внутрь других, «союзных» партии, с тем чтобы их либо вытеснить, либо растопить в массе коммунистов). Мы понимали, что «железная генеральная линия партии» способна на изгибы в зависимости от обстановки; разрушение ситуации «осажденной крепости» казалось нам необходимым условием нормального развития страны, а Единый фронт казался возможным шагом по этому пути; испанские же республиканцы были Единым фронтом в боевой обстановке гражданской войны — то есть в такой обстановке, когда у нас Единого фронта уже не было. Значит — в принципе возможно?
Кроме того, всем была ясна неизбежность предстоящей схватки с фашистской Германией, как международного продолжения схватки между коммунистами и националистами в самой Германии.
В моей голове тогда бродила еще идея — но она, кажется, нашей новой компании не была присуща, я говорил о ней только Коте, — идея была в том, что наша страна, совершив социальную революцию раньше, чем полностью созрели все противоречия последней стадии капитализма, должна была, исполняя непреложные законы общечеловеческого исторического развития, неизбежно пройти этап, в который капитализм только теперь вступает — этап тоталитаризации, как говорят нынче во второй половине XX века; тогда этого понятия не было, но ощущение того, что национал-социализм и советский социализм, помимо капиталистической сущности одного и некапиталистической — другого, относятся к одному типу явлений эпохи позднего империализма и социальных революций, было.
Для понимания того, что и как мы думали в те годы, очень важно понять, что мы принимали ленинский тезис об империализме как последнем этапе капитализма. Историю капитализма в Европе принято было начинать с промышленного переворота в Англии (английская, голландская буржуазные революции, итальянские и германские бюргерские города относились все же к предкапитализму); историю империализма нам начинали с американо-испанской и американо-филиппинской войны и англо-бурской войны, то есть с 90-х–900-х гг.; стало быть, от начала преобладания капитализма до начала его последней стадии прошло немногим более ста лет. Сколько же мог продлиться последний его этап? Тридцать лет? Сорок лет? — Казалось ясным, что время капитализма на исходе, а время мировой социалистической революции наступает. И нам, право же, хотелось, чтобы она наступила в виде Единого фронта.
Во время испанской войны вся брань по адресу социал-демократов и даже просто демократов прекратилась; безудержно бранили только испанскую организацию ПОУМ, которую принято было — не вполне основательно — отождествлять с троцкизмом, и, кроме того — главным образом, за распущенность и неорганизованность — бранили анархистов.
Со всего мира на помощь испанским республиканцам съезжались антифашисты и критики капитализма; ожидалось, что СССР тоже окажет помощь.
СССР и вправду послал танки, самолеты с экипажами — и военных советников. Больше сделать, по обстановке, вряд ли и можно было. Другое дело, что некоторые советники были малокомпетентны, и иной раз более мешали, чем помогали своим подшефным. Но были, видимо, и блестящие военачальники.
У нас в актовом зале состоялся митинг в поддержку испанских республиканцев. Первые речи были довольно обыденными. Хулили фашистов, стандартными газетными словами выражали одобрение республиканцам. Но вдруг на кафедру вышел Яша Бабушкин. Он говорил свободно и горячо — и, главное, с необычной для этой трибуны искренностью и личным отношением к делу, о котором шла речь. И когда он сказал, что каждый из нас по первому призыву пойдет сражаться за республику и умрет за нее, это прозвучало таким от души вырвавшимся, выстраданным, неподсказанным — таким созвучным тому, что думали в этом зале. Зал грохнул долго не смолкавшими аплодисментами.
Действительно, вскоре был объявлен набор на курсы, назначение которых было довольно поверхностно засекречено. Воля Римский-Корсаков ходил с такой важной таинственностью, что всем все становилось ясно.
На курсах учили испанскому языку; не знаю, была ли какая-либо военная подготовка. Из числа уже знавших иностранные языки готовили переводчиков для советских военных советников, отправляемых в Испанию. Принимали с большим отбором, и даже уже окончивших курсы мандатная комиссия часто отводила по анкетным соображениям. Не прошел и Воля Римский-Корсаков[147]; в порыве неразумной искренности он написал в автобиографии, что первый муж его матери выехал за границу лет за десять до его рождения, т. е. примерно в 1905 г. Не прошел и наш председатель профорганизации Гриша Бергельсон. С нашего факультета уехали Ляля Константиновская (на два курса старше меня), Давид Цукерник (однокурсник Нины Магазинер), Захар Плавскин, Валерий Столбов, Готя Степанов (младше нас), подруга Гриши Бергельсона, Юля Бриль, с исторического факультета Давид Прицкер.
