Из-за того, что в 1933 г. на лингвистическое отделение подало много абитуриентов из школ и мало — с рабфаков, состав студентов был в значительной мере интеллигентский или, по крайней мере, «из служащих». Именно интеллигенты неофициально задавали тон среди студентов, потому что заметно отличались по успехам и определенности интересов. Поступившие были в среднем гораздо моложе, чем в прошлом году, и уже потому партийцев было мало; официально ведущую роль играл комсомол; к концу 1937 г. и из детей интеллигентов, пожалуй, уже меньше половины оставались вне комсомола. Хотя общие предметы по-прежнему часто читали слабые преподаватели, специальные предметы обычно поручались знающим людям. Вообще же студентов этого курса политика занимала меньше, а больше — новые знакомства, любовь, — и довольно многих занимала наука. Комсомольцы не противопоставляли себя беспартийным, и в повседневном общении ни членство в комсомоле, ни беспартийность («внесоюзность» по-официальному) никак не ощущались — только иногда было обидно прочесть во время экзаменационной сессии в стенгазете: «Комсомольцы — впереди» (имелось в виду — впереди беспартийных), «Члены партии — передовики учебы»[53], что, мягко говоря, не всегда соответствовало действительности.
Четыре отделения ЛИФЛИ — историческое, философское, лингвистическое и литературное (года через два они превратились в факультеты) — не имели своих особых помещений; аудитории были общими для всего института, хотя некоторые из них и были закреплены за специальностями.
Только деканаты были раздельные — впрочем, сначала они не назывались деканатами.
Одеты мы были немного лучше, чем в прошлом году — правда, если внимательно смотреть на одежку девочек, то оказывалось, что все это не новое, а перешитое — нередко из дореволюционного добротного старья; но все же выглядели мы более благообразно, чем на историческом факультете в прошлом году.
Приоделся и я. Вместо солдатского свитера и кирзовых сапог на мне была темносиняя (цвета «морской волны») курточка, что-то среднее между френчиком и пиджаком — с пиджачными отворотами, но приталенная, с поясом и с накладными карманами; под курткой я носил белую рубашку и, по возможности, черный галстук; на ногах были полуботинки, но брюки были все те же, ордерные, бумажные («к.б», как говорят теперь: только хлопок тогда был не роскошь, а дешевка. Синтетика родилась лишь поколением позже).
Лингвистическим отделением, на которое я перешел с сентября 1933 года, заведовал некто Горбаченко, совсем еще молодой человек неопределенной специальности — может быть, просто партийный работник. Это он говорил успевающим студентам, что «нельзя спать на лаврах».
Вскоре он исчез, подобно другим фигурам подобного рода, и первым нашим уже собственно деканом, а не заведующим (поскольку отделение уже превратилось в факультет) стал в 1935 г. маститый, седовласый филолог Владимир Федорович Шишмарев. Впрочем, реально всю факультетскую работу вел некто Шуб, человек очень энергичный и преданный делу, благожелательный к студентам, хотя и не без некоторой склонности к «волевым решениям». Техническая работа по составлению расписаний, переписке и т. п. лежала на Зиночке[54], впоследствии жене Шуба. Это и был весь состав деканата[55].
Студенты годов поступления раньше 1932 г. (как например, из группы Татьяны Григорьевны Гнедич) были сравнительно малочисленны, да и учились они не пять лет, а четыре или даже три года; мы их плохо знали, и вскоре они совсем ушли из нашего поля зрения. Я был хорошо знаком со студентами моего года поступления, 1932-го, а также и года моего «вторичного» поступления, 1933-го. Из последующих приемов знал только некоторых наиболее ярких студентов.
Число специальностей на отделении вес время увеличивалось, и сейчас мне уже трудно вспомнить, какие специальности тогда были лишь на втором, а какие — лишь на первом курсе. На курсе 1933 г. поступления «западных» специалистов как будто вообще не было; были циклы иранской, семитской, японской и классической филологии (во главе с А.А.Фрейманом, А.П.Риф-тиным, А.А.Холодовичем и О.М.Фрейденберг) и, конечно, были русисты (более общая специальность «славяноведение», кажется, появилась позже, так же как индийский, финно-угорский и кавказский «циклы», а на нашей кафедре с 1935 г. появилась специальность африканистики, и сама кафедра получила название «семито-хамитской», так что нас товарищи дразнили «хамитами»).
В течение всего первого моего курса на лингвистическом отделении состав студентов был совершенно неустойчив и неопределенен: царила порядочная неразбериха. Это объяснялось в немалой степени тем, что поступившие не имели, по большей части, никакого представления об иностранных языках (тем более о языкознании), не понимали разницу между той или другой специальностью и не представляли себе, какова будет в будущем их работа. Распределение по циклам и тогда, и позже — даже и в сороковых годах — происходило, главным образом, по воле секретаря деканата, причем она частично исходила из национальности поступавшего, посылая евреев на гебраистику, корейцев на японское отделение, таджиков на иранское и т. д., отчасти же руководствовалась какими-то другими дсканатскими соображениями. Особенно томились на своих циклах, куда они были занесены судьбой, ребята и девушки пролетарского происхождения, из мелких служащих и т. п., — их новые специальности ни с чем для них не ассоциировались.
На каждом «цикле» естественно выделялись, с одной стороны, «лидеры» и с другой — серая масса, которая совершенно не могла одолеть бездну лингвистической премудрости; эти люди, и окончив, никогда не работали потом по специальности. Но «лидеры» выделялись часто не сразу — в семитской группе лишь на втором курсе и отчасти на третьем. На первом же состав студентов был совершенно случайным.
Если не считать одного или двух ребят — совсем уж идиотических личностей, вскоре отпущенных с миром, — ассириологическая группа первоначально включала трех женщин и меня. Из них Э. была интеллигентная, несколько томная дама лет под тридцать, русская" — фамилия была по бывшему мужу. Как она очутилась в нашей группе, было совершенно туманно. У нее был любовник — не нерегистрированный муж, а именно любовник, фигура тогда нечастая, — какой-то деятель горисполкома.[56]
Начальную клинописную премудрость она осваивала легко, но она была ей совершенно ни к чему, и на второй курс она не пришла — перевелась куда-то, кажется, на курсы иностранных языков. Другая — Дробязко — была лаборанткой с химического завода, что на Петроградской стороне у Биржевого моста, много лет отравлявшего желтым дымом воздух далеко вокруг. По-видимому, она мечтала учиться английскому или немецкому языку, на наш цикл, конечно, попала случайно, и при первой же возможности ушла на другой'факультет.
Лиза Фалеева была необычной фигурой. Курносая, вся в веснушках, круглое личико под прямой темноссрой челкой, редкозубая, всегда улыбающаяся и неунывающая. Лет шести мать отвела ее к одной своей знакомой, попросила присмотреть, пока она сходит по делам, а затем исчезла бесследно. Лиза росла отчасти у чужих людей, отчасти в детском доме; лет в пятнадцать случайно узнала адрес матери, жившей с новым мужем, — где-то под Москвой, и поехала туда. Но мать и отчим приняли ее без восторга; она вскоре разругалась с ними и на свои последние гроши уехала обратно в Ленинград. Приехала, не имея в кармане ничего даже на трамвай, но, выйдя на площадь, встретила сверстницу (очень красивую девушку по имени Наташа Полевая) и разговорилась с ней. Узнав о положении Лизы, Наташа пригласила ее к себе ночевать и позже посоветовала ей поступить в двухгодичный библиотечный техникум, где давали место в общежитии.
Проучившись в техникуме год ни шатко ни валко и перейдя на второй курс, Лиза пошла раз встречать Новый год у каких-то знакомых — и проспала занятия 1 января. А Новый год тогда по неизвестным причинам приравнивался к религиозным праздникам, и справлять его не рекомендовалось, а тем более прогул после Нового года был большим криминалом. Лизу вызвал директор и стал ей выговаривать. Лиза, не теряя времени на споры, обозвала его дураком. Это был не первый её выбрык, и директор, потеряв терпение, тут же отдал приказ о ее отчислении из техникума; но понимая, что ей останется только идти на панель, предложил сохранить за ней место в общежитии, при условии, что Лиза поступит к нему же на работу уборщицей. Так Лиза стала мыть полы в комнатах своих товарок. Но когда её товарки, окончив техникум по весне, дружно подали заявление в ЛИФЛИ, с ними подала заявление и Лиза Фалеева. Хотя она не имела даже законченного среднего образования и, как уже упоминалось, провалила 11 экзаменов из 12, она была принята ввиду ее прекрасного социального положения уборщицы и, по ее собственному желанию, зачислена на ассириологию. В первые же дни она лихо зазубрила первые сто клинописных знаков, так что А.П.Рифтин ставил ее перед всеми нами в пример. Однако дальше дело пошло хуже: Лиза ровно ничего не учила, вызванная читать или к доске, упорно молчала, зато среди занятий подавала довольно необычные реплики. Так, например, А.П. читал нам коротенький курс введения в ассириологию и, по тогдашним правилам, на каждом занятии спрашивал по предыдущей своей лекции и ставил отметки[57]. Речь шла о «Хождении Иштар в преисподнюю»; Э., отвечая, забыла имя богини и назвала ее «эта девица». А.П. заметил, что богиня Иштар славилась своим легкомыслием и что поэтому эпитет «девица» к ней не идет. На это Лиза с места заметила: «Подумаешь! Я, например, легкомысленная, но девица». В общем, Лиза непрерывно превращала уроки в эстрадные номера с разными афоризмами в этом роде.
