Проблема интеллигенции имела особое значение для КПК, не располагавшей сколько-нибудь широким слоем специалистов в различных областях экономики, науки и техники. Тем более ошибочной (не говоря о морально-этической стороне дела) явилась политика Мао Цзэдуна и его группы в отношении интеллигенции в 1957 и в последующие годы.
Нигилизм в подходе к культуре был характерен для маоистов с момента их прихода к руководству в КПК. Шумные кампании по «перевоспитанию», «перестройке мышления интеллектуалов» сопровождались изъятием «реакционной литературы», к которой причислялись тысячи произведений, воплощавших замечательное культурное наследие Китая и всего мира. Именно в этой обстановке росла и воспитывалась будущая многочисленная армия хунвэйбинов, столь охотно включившаяся в массовое избиение «интеллектуалов» и сожжение книг в период «культурной революции».
Выступая на закрытом совещании в Циндао в июле 1957 года перед секретарями партийных комитетов провинций и городов, Мао интерпретировал кампанию против «правых элементов» исключительно как провокационную акцию. Обращают на себя внимание следующие моменты его выступления: «Буржуазные правые элементы, о которых здесь идет речь, включают и людей, пролезших в Коммунистическую партию и в комсомол, но по своему политическому облику ничем не отличающихся от правых элементов, находящихся вне партии и вне комсомола».
«Цинь Шихуан10 казнил только четыре сотни конфуцианцев и в результате потерпел неудачу: не были уничтожены Чжан Л#н и Чэнь Пин11, и ханьский император Гаоцзу12 использовал их. Это и является примером не доведенного до конца подавления контрреволюции».
В закрытом выступлении мы не находим ни слова о демагогическом лозунге «пусть расцветают все цветы», о желательности критики со стороны других партий в адрес КПК, о методе убеждения и перевоспитания «правых элементов». Напротив, здесь все выдержано в жестких тонах, все построено на угрозах, на требовании суровых санкций. Подавить до конца тех, кого называют контрреволюционерами, — вот каким языком заговорил Мао перед партийным активом, разъясняя «либеральный» курс «ста цветов».
Комплекс «анти-Мао», который возник в 1957 году, впоследствии, как мы увидим, стал занимать все большее место в сознании председателя КПК как внутренний мотив его политики, направленной на пересмотр линии VIII съезда партии. Любой ценой гарантировать партию и страну от возможной критики идеологии маоизма даже в далеком будущем — это становится навязчивой идеей Мао. Себя он все более отождествляет с самой революцией в Китае — другие руководители могут считаться революционерами лишь тогда, когда поклоняются ему. Выступать против «идей Мао», против режима его личной власти — значит выступать против самой революции, значит защищать «советский ревизионизм», значит «идти по капиталистическому пути». Этот комплекс стоит, так сказать, за кадром новой линии, которая нашла свое выражение в политике «большого скачка» и «народных коммун».
Пересмотр внутренней политики, естественно, переплелся с пересмотром отношения к СССР и советскому опыту, в котором наиболее разумные деятели КПК черпали поддержку для обоснования реалистического курса строительства социализма в Китае. Закрытые совещания в КПК в 1957–1958 годах проходят, в сущности, под лозунгом критики КПСС и Советского Союза. Это мотивируется как «ошибками» КПСС, так и тем, что Китаю необходимо выработать свою собственную политику индустриализации и социалистического строительства, не только более пригодную для Китая, но и представляющую собой новую ступень в развитии марксистской теории вообще.
В ноябре 1957 года Мао приехал в Москву на Совещание представителей коммунистических и рабочих партий социалистических стран. Его поведение в этот второй — и последний — приезд в СССР резко отличалось от того, как он вел себя во время первого визита. Он выступал на совещании в манере этакого учителя, который наставляет других, обучая правильному пониманию и теории, и политики. Он говорил о значении диалектики, и особенно об анализе противоположностей в социалистическом обществе; он говорил об американском империализме как о «бумажном тигре», которого не надо бояться; он говорил о 100-процентных и 10-процентных марксистах, которые должны научиться ладить между собой, и о других предметах. Присутствовавшим было дано понять, что все это — истины последней инстанции, которые должны быть приняты к руководству всеми другими партиями.
«Может быть, вам надоело, что я на этом совещании излагаю такого рода вопросы. Я ведь любитель поговорить (!) на отвлеченные темы, да и говорю я уж очень долго, поэтому заканчиваю».
Подобные сентенции вызывали лишь недоумение у представителей компартий социалистических стран, а также настороженность в отношении дальнейшей политики китайского руководства.
Выступая на Совещании представителей компартий социалистических стран, Мао еще отмечал большое международное значение социалистического лагеря и ведущую роль в нем Советского Союза. Совсем иначе звучала эта тема на закрытых совещаниях в самом Китае в тот же самый период.
Жажда величия и национального превосходства привела его к наивной мечте: в короткий срок превзойти в экономическом и военном отношении СССР и США, а значит, и все страны мира. «Не должно случиться так, что спустя несколько десятилетий мы все еще не станем первой державой мира. Сейчас Америка имеет всего немногим больше десятка водородных бомб, 100 млн. т. стали. Я не считаю это чем-то особенным. Китай должен превзойти Америку на несколько сот миллионов тонн стали», — говорил Мао Цзэдун на совещании по вопросу об интеллигенции, созванном ЦК КПК 20 января 1956 г.
Эта идея — обеспечить ведущее положение Китая во всем мире — впоследствии заняла главное место в идеологии Мао. Борясь за эту цель, нужно преодолеть «сравнительно медленные темпы» экономического развития Советского Союза, его «односторонность и ошибки», выработать свои, более эффективные методы индустриализации, а заодно и ускоренного перехода к коммунизму.
Мао Цзэдун мечтает в короткие сроки догнать и перегнать все промышленно развитые страны и одновременно гармонично развивать все отрасли хозяйства. Как этого добиться? Неизвестно. Отсюда не только постоянные разочарования маоистов в практических результатах экономической деятельности, но и не менее постоянные метания из одной крайности в другую.
1956 год проходит под знаком дальнейшего критического пересмотра значения опыта СССР для Китая. И на этот раз (как было уже в середине 30-х гг.) кампания ведется под видом борьбы с «догматизмом». Таким путем Мао обосновывает ориентацию на ускоренный, скачкообразный путь развития Китая.
«Советскому Союзу потребовалось 40 лет, — замечает он, — чтобы производить не такое уж значительное количество продовольствия и других товаров. Конечно, хорошо, если наши 8-10 лет будут равнозначны их 40 годам. Так оно и должно быть, ибо у нас большое население и совсем другие политические условия, — у нас больше жизни и бодрости, больше ленинизма (!)». Мао отмечает даже, что «линия строительства социализма еще разрабатывается, но уже намечены основные ее положения».
Было бы прекрасно, если бы в основе этой линии при всех ее издержках лежало стремление выработать основанную на точном знании, на трезвом расчете эффективную программу индустриализации Китая, если бы Китай сумел учесть не только огромный положительный опыт КПСС, но и опыт преодоления трудностей, которые не могли не возникать перед партией, первой прокладывавшей путь строительства нового общества. Но ведь в основе поисков Мао лежали совсем иные мотивы.
Выступая на совещании в Учане (4 ноября 1958 г.), Мао Цзэдун говорил: «Сколько нужно времени для вступления всего Китая в коммунизм? Сейчас этого никто не знает, это трудно предсказать. 10 лет? 15 лет? 20 лет? 30 лет?.. Если даже через 10 лет, к 1968 году, мы будем готовы вступить в коммунизм, мы этого делать не будем. Подождем самое меньшее 2–3 года после вступления Советского Союза в коммунизм, а затем вступим сами, чтобы не поставить в неудобное положение партию Ленина и страну Октября. Ведь можно не вступать уже и тогда, когда условия для вступления в коммунизм, по сути дела, уже готовы».
