Еды оставалось мало. Вина — в одной бутылке. Да во фляге Ласло была вода.
— Ничего, продержимся, — сказал Бунцев. — Дели, Ольга!
От мокрых шинелей и потных, разгоряченных тел поднимался тяжелый дух. Но он никого не смущал. Ели и пили жадно, быстро.
Потом Бунцев разобрался в карте. Получалось, что до линии фронта не больше десяти-двенадцати километров. Никак не больше.
— Если наши прорвутся до рассвета, нынче же у своих окажемся! — сказал Телкин. — Елки точеные! Понимаете, нынче!
— Все может быть, — сказал Бунцев. — Ложитесь спать. Я покараулю первый…
Штурман виновато ссутулился. Нет, Бунцев еще не простил ему охранника.
— Что сказал капитан? — спросил у Нины Карл.
— Капитан приказал спать, — сказала Нина.
Сидя возле пробоины, за которой все так же уныло капало, но уже серел осенний рассвет, Бунцев нет-нет да и вскинет голову, заслышав среди однообразных звуков какой-нибудь новый, непривычный. Но все оставалось спокойным, ничто не угрожало отряду.
Из пробоины несло сыростью, и сначала это было неприятно, но потом Бунцев стал радоваться проникающему в камеру холодку: он мешал заснуть.
Усталость далеко отодвинула события минувшей ночи, и они уже казались такими же странно неправдоподобными, как события первых дней скитаний по немецкому тылу.
Словно это не ты, а кто-то другой захватывал пленных и машины, расстреливал эсэсовцев, распускал венгерских саперов. Кто-то другой, везучий и отчаянный, кому так же легко было бы перенести и нынешнюю усталость, кому так же легко было бы выйти к своим.
А Бунцеву было трудно, и он опасался предстоящего броска к линии фронта. Местность наверняка кишела немецкими частями. Немцы могли прийти сюда, на кирпичный завод, занять здесь оборону, если советские войска прорвутся и погонят их. Что делать тогда? Выждать, пока начнется атака, и ударить по фашистам с тыла? Вероятно, так. Но прежде чем ударишь, завод десять раз может разнести по кирпичику собственная артиллерия! Набросают «чемоданов» — и привет! А ведь и «катюша» сыграть может в довершение концерта…
Бунцев вскинул голову, насторожился… Нет, тихо…
Он почесал грудь и слабо усмехнулся. Вспомнилось, как первый раз его «прокатили» на «У-2». «Катал» знакомый отца, Вася Макаров. Упросил командование, и посадили четырнадцатилетнего Сашку в машину. А в воздухе созорничал: сделал «мертвую петлю». После этого Сашка целый день проклинал его и заявил отцу, что никогда больше не полетит. Его потянуло в небо уже на второй день. С аэродрома гнали. В авиационный кружок при клубе Осоавиахима не приняли: где в начале года был? Но сжалились и посоветовали записаться в кружок парашютистов. Сашка обрадовался: «Пусть хоть парашютистом буду!..» А когда пришлось прыгать первый раз, с трудом принудил себя встать по команде инструктора со скамьи и подойти к люку самолета…
«Вернемся — буду жалеть, что мало в тылу немецком нашуровал, — подумал Бунцев. — Уж это как пить дать…»
Среди спящих вповалку партизан кто-то пошевелился. Заливистый храп Мате на минуту прервался. Потом Мате захрапел по-прежнему.
Человек поднялся, переступил через соседа…
— Нина? — еле слышно спросил Бунцев.
— Я… — так же тихо ответили ему.
— Почему не спишь?
— Не могу…
— Надо спать.
— Успею…
— Можешь не успеть.
— Успею… Помешала?
— Нет, нет… Нет!
Нина опустилась на пол возле Бунцева.
— Дует тут.
— Я-то привык, — сказал Бунцев.
Они молчали. Капитан взволнованно смотрел на девушку, приникшую к пробоине, на ее беспомощный, с ямочкой, детский, стриженый затылок, не прикрытый немецкой пилоткой.
— Ну, что? — спросил он. — Скоро расстанемся… Вспоминать-то будешь?
Нина приникла к щели, но Бунцев почему-то знал: сейчас она ничего не видит на заводском дворе.
— Вам моя память ни к чему, — сказала Нина.
— Нет, к чему, — сказал Бунцев. — Слышишь? К чему!
— Оставьте, — сказала Нина. — Что я вам, такая?
— Какая? — спросил Бунцев. — Ты это брось! Ты не думай об этом! Мы все расскажем… Мало ли как бывает!.. Люди не звери. Ну!
— Не надо, — попросила Нина, отстраняя плечо от бунцевской руки. И, торопливо подняв воротник шинели, тихо, быстро добавила: — Не пара я тебе…
Бунцев не слышал слов, потрясенный этим коротеньким «тебе», прозвучавшим, как признание.
— Нина! — сказал он. — Нинка моя!
Он не позволил ей отстраниться, притягивал и притягивал к себе, и девушка бессильно, покорно легла в бунцевские объятия. Бунцев попытался найти ее губы. Но девушка отвернула лицо.
— Не надо! — быстро сказала она. — Не надо! Я не все рассказала.
— Молчи! — сказал Бунцев. — Погляди на меня, ну!
— Нет! — сказала Нина. — Я видела, как ты глядишь… Побоялась…
— Молчи! — просил Бунцев. — Молчи!
— С тем офицером… С Генрихом… — торопливо сказала Нина. — Нам есть было нечего…
— Врешь! — сказал Бунцев, но руки его стали каменными — тяжелыми и холодными.
— Нет, — сказала Нина. — Братишка заболел… А он лекарства обещал…
— Врешь!
— Не вру я… — Девушка пошевелилась. — А теперь пустите… Я же сказала: не нужна я вам… — Голос ее звучал враждебно и отчужденно. — Ну? — потребовала Нина. — Пустите!
Бунцев расслабил руки. Упираясь ему в грудь, девушка отодвинулась, все так же не поднимая головы. Он рывком притянул Нину, властно запрокинул ее покрасневшее лицо и увидел испуганные, по-детски незащищенные, умоляющие глаза.
— Так я тебе и поверил! — сказал Бунцев. — Так я тебе и поверил, дура!
Девушка быстро опустила веки. Но обмануть Бунцева она уже не могла.
— Братишка заболел! — сказал Бунцев. — А еще что? Больше ничего не выдумала? Ах ты, дура! Ах ты, дура безжалостная!
Тогда Нина забросила руки на шею Бунцеву, прижалась к нему и заплакала.
Бунцев нежно, осторожно гладил колючий, стриженый затылок.
— Не бойся! — отрывисто говорил он. — Я же с тобой! Ну и порядок. И все! И не думай ни о чем! Я тебя никогда не оставлю… Ах ты, дура моя! Что выдумала, а? Что выдумала только!
Им столько хотелось сказать друг другу и так хотелось смотреть и смотреть друг на друга, касаться руки, плеча, щеки найденного любимого человека, которого война в любую минуту могла отнять, отнять навсегда, что ни Бунцев, ни Нина не знали, сколько прошло времени — пять минут или пять часов, когда оба одновременно услышали нарастающий треск мотоциклов.
Еще не выпуская Нину из объятий, капитан поднял голову. Девушка замерла, прижимая ладонь Бунцева к груди.
— Сюда, — через мгновенье сказал Бунцев. — Буди наших!
Она отпрянула, ползком добираясь до спящих, а Бунцев, нашарив автомат, прильнул к щели. Он слышал, как все отчетливей рокочут моторы и как за его спиной невнятно, спросонок растерянно, отрывисто переговариваются товарищи.
Подползла Кротова.
— Немцы?
— Да! Встань у кладки.
— Есть!
Рядом оказались Телкин и Нина.
— Видишь? — спросил штурман.
— Еще нет… Вот они!
Бунцев невольно сказал последние слова очень громко и пожалел об этом, словно немцы могли услышать его голос.
Немцев было человек двенадцать. Бунцев считал их, пока мотоциклы въезжали во двор. Потом машины исчезли из поля зрения капитана.
— Пройти внутрь! — крикнули снаружи. — Осмотреть помещение.
В ту же минуту хлестнула короткая автоматная очередь, еще одна, еще…
Бунцев не понимал, что происходит. Ясно было одно — немцы вели огонь не по отряду. По кому-то еще. Но по кому?
Внезапно послышался взрыв, автоматы застрекотали с удвоенной яростью, и все стихло.
— Может, наши? — шепнула Нина.
— Тихо! — сказал Бунцев.
Все в камере напряженно ждали. И, наконец, различили голоса немцев. Возбужденные, злые.
