— Да вы поймите меня, товарищ капитан! — тоскливо воскликнула радистка. — Почему вы не хотите понять?!
В маленьких серых глазах ее бились мольба и тревога.
— Я понимаю, — сказал Бунцев. — Я, Ольга, не чурбан… И, помедлив, напрямик спросил:
— За последствия боишься?.. Ладно. Нечего в прятки играть. Люди взрослые.
Кротова побледнела. Их глаза встретились.
— Да, боюсь, — сказала Кротова, не отводя взгляда. — Да.
Бунцев, сдвинув темные брови, долго разглядывал пожухший стебелек какого-то полевого цветка. Уже не узнать какого.
— Ну что ж… — сказал он. — Значит, ты должна понять, как я за Нину переживаю… И не надо, Оля, мою душу спасать. Слышишь? Не спасешь. Не нуждается она в спасении. Вот если б я товарища предал, если бы мог ему помочь, а не помог, тогда — да, тогда спасала бы. Только я ее не предам.
— Разве я…
— Нет, ты просто встревожилась. Но встревожилась зря. Любая на месте Нины окажись, я бы точно так же ей поверил и точно так же считал бы, что нет на ней больше вины… Вот это я и хотел тебе сказать.
Радистка не ответила. Степь перед ее глазами туманилась и текла огромной желтой рекой без берегов.
Бунцев поднялся.
— И еще одно. Нам вместе воевать, а может, и погибать всем вместе. Так у меня в отряде чистых и нечистых быть не должно. Держись с Мальковой ровнее.
— Эту просьбу… эту просьбу мне трудно выполнить, — сказала радистка.
— А это не просьба. Это приказ, — сказал Бунцев.
— Предатель! — просипел охранник. — Грязная собака, предатель!
Мате молча взглянул на него и снова наклонился над сапогом. В сапоге вылез гвоздик, его следовало забить.
— Красная сволочь! Продал свой народ! — просипел охранник. — Продал! Сколько тебе заплатили, ты, собака?
«Надо поискать камень… А то можно и прикладом», — раздумывал Мате. Он засунул в головку сапога нож, на ощупь накрыл вылезший гвоздик лезвием и несколько раз с силой ударил прикладом автомата по тому месту, где торчал гвоздик.
— Проклятая собака! — сказал охранник. — Подлец! Выродок! Погоди! Тебя еще повесят, собака!
Мате попробовал пальцами, как там гвоздик. Гвоздик еще царапался. Мате опять засунул в головку сапога нож. Опять ударил прикладом.
— Где твоя совесть? — спросил охранник. — Где твоя совесть, собака? Какой же ты венгр, если продаешь своих?
Русского командира не было, одна из русских стояла в карауле, другая спала, второй русский тоже спал, а немец не понимал по-венгерски, и охранник не выбирал выражений. Страх и ненависть переполняли его. Так внезапно, так круто повернулась судьба! Побежал предупредить немцев, а нарвался на разведчиков или партизан, черт знает, кто они такие! Марта, наверное, к завтраку ждала. Неужели не спохватилась? Должна спохватиться! Не такая баба, чтобы долго отсутствие мужа терпеть. Из одной ревности всю деревню должна обегать!.. Неужели не найдут их? Неужели не сообразят, где искать?..
— Собака! — сказал охранник. — Негодяй! Христопродавец!
Он не сомневался, что русские расстреляют его. Известно, что русские — звери. Никого не щадят. Они и войну с Венгрией начали. Хотели землю отнять. Хотели заставить на себя работать. И сейчас лезут. И уж если пришли — расстреляют. А этот — коммунист, наверное. Пособник. Привел их сюда, подлец. Мало их вешали, мерзавцев! Мало!
— Все равно тебя повесят! — сказал охранник. — Слышишь ты, собака? И земли моей ты не получишь! Слышишь? Подавишься моей землей!
Мате попробовал пальцем, как там гвоздик. За пальцы ничего не цеплялось. Он отложил автомат, стряхнул ладонью песок с носка и натянул сапог. Встал, переступил с носка на пятку. Прекрасно! Подошву чуть-чуть жжет, но это из-за потертости. Ничего, пройдет.
Неожиданно охранник всхлипнул. Стоило только начать, и он уже не мог удержаться. Он корчился от рыданий, которые пытался подавить.
Мате с брезгливой жалостью смотрел на этого плечистого, сытого, здорового мужчину.
Немец, Карл Оттен, отвернулся от плачущего соседа. Немцу, видно, тоже было не по себе. Страх заразителен.
Мате вспомнил замученного Лантоша. Тот не плакал.
— Замолчи, щенок! — сказал Мате.
— Ты же венгр! — тихо взвыл охранник. — Ты же венгр!.. И я венгр! Что тебе русские?.. Побойся бога!
Мате подобрал автомат.
— Замолчи! — сказал Мате. — Замолчи, или я тебя пристрелю… Русские тебя пощадили. Они не знают, что такие, как ты, творили. А я знаю. И если ты еще заикнешься, что ты венгр, я тебя пристрелю!
Охранник скорчился в три погибели, ткнулся лицом в колени, вздрагивал.
Мате сел на прежнее место, держа автомат под рукой. Он хмуро смотрел на пленных. Ему поручили охранять их, а Мате привык выполнять поручения на совесть…
Нине снилось, что лежит она в своей девичьей кровати, а мать осторожно будит в школу. Надо просыпаться, но так хочется еще минуточку понежиться в тепле, продлить полудрему, так не хочется открывать глаза!..
Постель была почему-то жесткой, и в спину поддувало, но это не имело значения: мама осторожно поглаживала плечо — значит, в самом деле, ты лежишь под стеганым атласным одеялом, на кухне успокоительно постукивают ходики, на столе уже пускает пар коричневый, с пятнышком на левом боку старый чайник и пора вставать. Пора!
Однако Нина знала, как продлить наслаждение сна. Надо лишь быстро протянуть руку, найти пальцы мамы и спрятать их у себя под подбородком. Против такой ласки мама никогда не могла устоять, и всегда у Нины появлялась та самая драгоценная минуточка, какую она хотела получить у неумолимого времени.
Нина быстро протянула руку, нашла пальцы мамы, спрятала их у себя на шее, и мамины пальцы, как всегда, дрогнули, замерли, перестали беспокоить. Они были непривычно жесткими, шершавыми, и даже сквозь сон Нина почувствовала вместо привычной снисходительной нежности трепетавшую в этих пальцах горячую радость и удивление, но…
Нина оттолкнула незнакомую руку, отпрянула, широко открыла глаза:
— Ох!..
Бунцев растерянно смотрел на свою руку.
— Я тебя бужу, а ты… — сказал он Нине. — Твоя очередь в караул…
— Простите… — шепнула Нина. — Сейчас…
— За что прощать? — тихо спросил Бунцев.
— Мне приснилось… Мама…
— Понимаю.
— Вы не обижайтесь, что я так.
Они встретились взглядами, и оба покраснели.
— Ничего, — сказал Бунцев. — Вставай… А мне еще Тольку расталкивать. Спит, как медведь! — Он принялся тормошить Телкина: — Эй, друг! Довольно храпеть!
Телкин сопротивлялся, натягивая на голову куртку.
— Ах, так? — сказал Бунцев.
Радость переполняла его. Гулкая, клокочущая. Капитан сгреб штурмана в охапку, поднял на руках, встряхнул, сонного поставил на ноги. Телкин покачивался, норовил сунуть под щеку сложенные горсточкой ладони. Очнулся. Открыл глаза, смежил, снова открыл.
— Чего? — свирепо спросил он. — Чего спать не даешь?
Бунцев беззвучно хохотал.
— Нам с вами караулить, — с улыбкой сказала Нина.
Телкин хмуро глянул на нее, потом на Бунцева, помотал головой, встряхнулся, как вымокшая собака, и махнул рукой.
— Никогда поспать не даст! Точно, Ниночка! Всегда раньше срока будил!
Он перевел взгляд с Нины на Бунцева, хотел сострить, но не сострил, лишь недоверчиво мигнул, опять поглядел на зардевшуюся Нину и опять на Бунцева.
— Значит, в караул? — с растяжкой спросил он.
— В караул, — смеясь, подтвердил Бунцев.
Штурман обескураженно смотрел на командира. Пожал плечами. Нагнулся, поднял бутылку с остатками вина, взболтнул.
— Дела… — сказал он.
— Просыпайся, просыпайся, — сказал Бунцев. — Сменишь Мате. Да не пей все. Вина в обрез.
Штурман пожал плечами.
— Я думал, еще сплю, — сказал он, глядя на бутылку.
Бунцев перестал смеяться.
— А ты представь, что не спишь. Что все наяву, — сказал Бунцев.
Штурман поглядел на него.
— Чудно.
— Нет, не чудно, — сказал Бунцев. — Сменяй Мате. — И повернулся к Нине: — Готова? Пойдем, я провожу тебя.
