— Михаил, негоже толкуешь!
— Полно те!.. Или по себе не чувствуешь, как царь-то заботлив?
— Царь, может, и не ведает, что дьяки бумаги не дают!
— Э, простота! «Не ведает»! Все он ведает! Это, милый, для дураков сказочка, будто малые людишки от сильного правду скрывают! Скажи, не хочет царь правды знать, тут я тебе поверю. А этак…
В словах Михаила Федоров угадывал правду. И это пугало больше, чем пьянство царя, чем слухи о его издевательствах над молодой царицей, даже больше, чем боярские казни…
Апостол развозили по государству. Появление его наделало шуму. В Москве кто бранился, кто радовался. Иные близкие боярству попы поносили Федорова, называли печатников еретиками. Совершили-де угодное дьяволу: отошли от древних рукописных книг, поклонились латине, исказили слово божье, проклятые! Иисус Христос у них ровно посадский мужик глаголет. Вон, к примеру, Савла наставляет: «против рожна не переть»! Где, когда слыхано подобное?.. Простое же духовенство хвалило книгу за понятность. Из далеких монастырей и скитов приезжали в штанбу монахи, просили продать книгу. Приезжие не рисковали появляться на Никольской, поджидали Федорова в его избе, просьбы свои передавали шепотом.
— Говори громко! Чего ты? — сказал Федоров одному монаху.
Тот затряс руками.
— Храни господь! Наказал игумен не подвести тебя!..
— Да книга-то в государевой печатне делана!
— Все, все понимаем! Да боимся, ополчатся корыстолюбцы…
Федоров был обеспокоен… Видно, никто не верил, что его новшества получат одобрение у митрополита и у царя.
Тревожило также, что из Александровой слободы ничего не слышно было об Апостоле. Понравилась ли книга царю или не понравилась? Чего ждать? Похвалы или кары?
Пуще же всего огорчало, что по-прежнему плохо с бумагой, что никого не беспокоит безделье печатных мастеров.
В ожидании каких-нибудь перемен, все равно уж, дурных или хороших, Федоров собрал печатников, объявил, что станут готовить к печати Евангелие и Псалтырь. Засадил всех за работу над заставками и шрифтами, а сам взялся за подготовку текстов.
Снова сходились на Никольской, резали доски и металл, спорили над рисунками, сверяли свои и иноземные книги, но как Федоров ни старался оживить работу, видел: нет в людях недавнего огня, да и самому иной раз мерещилось, будто все невзаправду делается.
Шел декабрь, трескучий, стылый. Начинали и кончали работу при свечах. В последний день месяца Василий Никифоров припозднился и в палату вбежал запыхавшийся, испуганным…
— Вы чего тут сидите? Али не знаете ничего?
— Что? Что такое?
— Государь Иван Васильевич с Москвы съехал!
— Как съехал! Куда съехал?
— Неведомо! Сейчас только… Вышел из Успенского собора опосля литургии, поклонился всем, сказал: «Покидаю вас! Худ я вам, знать! Живите сами!» — Сел в возок и поехал…
Оставив работу, печатники поспешили на улицу. Федоров заметил, что стрельцов у ворот нет. По Никольской вниз, к Троицкой площади, спешил народ. Смешавшись с толпой, печатники прибежали в Кремль. Никто ничего толком не знал. Бояре скрылись. Митрополит куда-то пропал. Дьяки из приказов разбежались. Стрельцы озирались, как затравленные звери, не зная, как поступать, когда толпа напирала на них…
— Дожили, православные! Без царя остались! — кричали в одном конце соборной площади.
— То бояре, царевы супротивники, во всем повинны! — стоном отзывалось в другом конце. — Режь бояр, православные!
— Теперь нас татарва и король Сигизмунд, как мальков, заглотят!
— Люди! Забыт бог на Руси! Правда христианская в крови утоплена!
— Врешь! Боярской крови не жалко!
— Где митрополит! Митрополита пода-а-ай! Пущай отвечает!
Грянул где-то залп из пищалей. Еще. Еще. Раздались вопли.
— Стрельцы по народу бьют!
— Беги!!!
Так же быстро, как набежала в Кремль, толпа схлынула. Стрелецкие головы разводили стрельцов по караулам. Наставляли бить по всякому, кто пущает смуту.
В Кремле удалось навести порядок. Но на московских улицах, в посаде, народ метался по-прежнему. Пограбили иные богатые дома. Расшибли царев кабак.
Священников, которые по наущению митрополита стали вразумлять народ, объясняли, что царь приболел, не слушали.
— Врете, долгогривые! Говорите правду, а то в Москву-реку кинем!
Попы заперли церкви, притаились.
3 января вся Москва сбежалась к Лобному месту, откуда государев служилый человек Константин Поливанов, прибывший из Александровой слободы, читал царскую грамоту к Москве.
Поливанов, высокий, громкогласный, читал, как рубил:
— «…И положил я гнев свой царский на архиепископов, епископов и все духовенство, на бояр и окольничьих, на дворецких и казначея, на конюшего, на дьяконов, на детей боярских и на приказных людей!..»
В грамоте перечислялись все хищения, все разорения, допущенные боярством в малолетство государя, перечислялись измены бояр, дворян и дьяков. Царь жаловался, что воеводы и бояре разобрали его земли, притесняют самовольно народ, убегают с царской службы, а когда он, Иван, хочет их наказать, находят поддержку и защиту у архиепископов и епископов.
— «Посему, — закончил чтение Поливанов, — я, ваш государь, не мог более терпеть и поехал поселиться, где господь бог наставит».
Толпа ждала продолжения, но Поливанов свернул свиток и сунул за пазуху.
Заголосила какая-то баба. Толпа ответила угрожающим гулом. Он нарастал. Ширился. Оглянувшись вокруг, Иван Федоров увидел темные лица, гневные глаза, стиснутые зубы…
— Народ! — раздался опять голос Поливанова, и гул смыло. — Народ! Вот еще царева грамота, к простому московскому люду… Слушай!
Толпа жадно окружила, облепила Лобное место. Не дыша, ловили царские слова о том, что на купцов, гостей, мастеров и прочий люд царского гнева и опалы нет. Что скорбит государь, вынужденный покинуть своих несчастных подданных…
И едва закончил Поливанов, как вся площадь взмыла в реве:
— То бояре царя выгнали!
— Все мало им!
— Царь о правде страждет!
— Убить! Убить!
— Убить!
Бояре, притиснутые к помосту, бледные, растерянные, тяжко дышали, отталкивали тянувшиеся к ним руки…
Нашелся, не потерял от страха разума только князь Петр Щенятев. Дородный, тяжелый, с неожиданной легкостью взбежал на помост, встал рядом с Поливановым, снял шапку, поклонился толпе.
— Народ московский! Дозволь слово молвить!
— Гони его!
— Все бояре одного поля ягода!
— Стой! Дай сказать…
Князь медлить не стал:
— Люди московские! Скорблю вместе с вами о гневе великого государя нашего Ивана Васильевича… Недруги извели царя, положили конец долготерпению его! Ведомы всем прегрешения Адашевых, Мстиславских, Телятевских и иже с ними!.. В пучину горя ввергнут ныне государь супротивниками!.. Нет и покойного митрополита Макария, чтобы поддержать государя. Митрополит Афанасий — а с ним прочие чины — негодные пастыри… Горе державе нишей! Горе православному народу!.. Слушай, народ!. Надлежит ехать к царю Ивану Васильевичу, молить, чтобы не покидал нас! Чтобы сменил гнев на милость! Чтобы воротился в царствующий град свой!
Толпа, сначала недоверчивая, подхватила:
— Ехать! Молить!.. Бояре и служилые виноваты — им и ехать! Пущай каются!.. Ехать!..
Долго бурлил народ. И тут же, у Лобного места, порешили отправить к царю бояр, митрополита и служилых людей, чтобы просили прошения, чтобы умолили Ивана Васильевича не оставлять трон, не покидать Москву.
Иван Федоров и Петр Тимофеев вечером сошлись у Андроника, пили мед, но не веселились.
Царская грамота не давала покоя.
— Теперь глаза открыл мне царь! — горячился Федоров. — Сам он мученик! Оттого и терзался, оттого в вине утешения искал… Пусть негоже сие, да понятно! А покаются бояре, настанет мир у нас.
Андроник неуверенно поддакивал, а Петр Тимофеев молчал.
***
Царь появился в Москве месяц спустя, 2 февраля. Москвичи ахнули, когда Иван, взойдя на Лобное место, снял шапку и поклонился им.
