Не поднимут ли головы старые враги?
Опасения Ивана Федорова начали сбываться поразительно скоро.
Уже на пятый день после избрания в митрополиты архиепископа чудского Афанасия новый владыка призвал к себе печатника.
Маврикий успел предупредить:
— Навет на тебя…
Афанасий был толст, лицом кругл, но полнота его шла, видно, не от здоровья, а от скрытых немощей. Карие, с неуловимым взглядом глаза нового митрополита — в непрерывной мышиной беготне.
Начал Афанасий с визга. Потрясал каким-то листом, не давая его Федорову в руки, поносил печатника, не скупясь на грязные слова.
Иван Федоров угрюмо ждал, когда Афанасий выдохнется.
Потом спросил:
— Пошто срамишь? В чем я виноват?
— На колени, на колени стань, раб лукавый! С кем говоришь, язычник? Страх божий потерял!
Иван Федоров, потемнев, опустился на колени.
— Распустил вас покойный Макарий, царство ему небесное! Распустил! Воли много дал! Возомнили о себе!.. Ты кто есть?
— Государев печатный мастер.
— За что сана лишен?
— Не лишили меня сана… Жена у меня умерла…
— А с какой бабой посля жил?
— То мамка сыну была, владыка.
— Врешь, сатана! Всем ведомо!
Иван Федоров молчал.
— Признавайся, пес! Принеси покаяние!
Федоров через силу проговорил:
— Каюсь, владыка… Да то давно было…
— Молчи! Давность греха не оправдывает! Суесловить привык, гляжу! Ты что ж? В блуде жил и священных книг касался, нечестивец? А?
— Касался, владыка.
— Ага!.. Правду, стало быть, что не почитаешь ты бога! Правду? А?
Иван Федоров поднял мрачные глаза.
— В господа бога нашего верую свято.
— Свято? А пошто латинские книги хранишь? Пошто с лютеранской библии рисунки срисовывал?
— Латинские книги мне покойным митрополитом дадены. Он же и срисовывать с них велел.
— Не клевещи!
— И сам государь Иван Васильевич наказывал за образец их брать.
Афанасий немного утих.
— Спрошу государя.
— Спроси, спроси, владыка. Государь нас много за рисунки хвалил.
Иван Федоров был доволен, что хоть здесь уязвил Афанасия, сразу растерявшегося, как услыхал про царскую похвалу. Но и митрополит не остался в долгу.
— Те книги мне принесешь. Погляжу…
Маврикий, бледный, скучный, утешил:
— Ништо… Меня тоже бранит… Не противься.
— Я царю доведу! — возбужденно сказал Федоров. — Ни за что хула!
— Лучше стерпи, — упавшим голосом посоветовал Маврикий. — Стерпи…
В разряде по-прежнему давали печатникам жалованье, дьяк Иван Михайлович Висковатый, наблюдавший за печатанием Апостола, раза два требовал на просмотр готовые листы, но вернул их без замечаний, ничего не сказав, и по всему чувствовалось: печатней никто не интересуется. Митрополит Афанасий, как доводил Маврикий, и вовсе посетовал однажды, что с книгами печатными связались. Дорого-де и хлопотно и в нарушении обычаев… Только писцов обидели.
Чтобы поменьше раздумывать, Иван Федоров торопил товарищей с работой и сам с утра до вечера стоял у станков, помогал печатать, вычитывал пробы, выправлял наборные формы.
Приходя домой, валился спать. Почти не говорил с сыном, которого обучал переплетному делу. Сын все равно бы не разделил отцовских тревог. Не интересовали его книги.
Только одного хотелось Федорову: закончить работу над Апостолом без помех.
За светлыми, венецийского стекла окнами штамбы занимались и гасли зори, а потом небо обволоклось в серую дерюгу сентябрьских облаков, заплакало безземельной вдовицей, и по стеклу поползли тяжелые слезы…
Иван Федоров и Петр Тимофеев работали.
В иные дни упорного труда им удавалось оттиснуть по двадцать пять листов текста для четырехсот томов Апостола.
По десять тысяч раз за день поднимался и опускался пиан, десять тысяч раз руки брали бумагу, укладывали под пресс, нажимали на рычаги, снимали готовые листы, вешали их для просушки.
Поутру на свежую голову листы лишний раз вычитывали.
Снова и снова скользил пиан, шуршала бумага, скребла по набранным формам маца, и снова сушились готовые оттиски.
От едких запахов першило в горле. Печатники покашливали, отворачиваясь от формы и бумаги. У Федорова к концу дня начинала болеть голова. Он не жаловался. Только прикрывал порою глаза, обманывая самого себя выдумкой, что так легче…
В иные дни, проснувшись, Федоров чувствовал: нет сил подняться, идти на Никольскую, отпирать двор и опять до вечера стоять на ногах, подкладывая бумагу под равнодушно опускающуюся доску.
Казалось, ничего не случится, пропусти он сутки, отдохни, полежи на постели, потолкайся, как все люди, в рядах или на Троицкой площади…
Но поддайся он слабости, уступи себе, так и потянется — сегодня листов не допечатал, завтра, послезавтра… А время не ждет. Зла в мире не убавляется. Горя не стало меньше. По-прежнему народ не читает книг — так они дороги, редки и непонятны, и оттого плутает во тьме, не зная верного пути ко всеобщему счастью. Ты же мог людям помочь, да пренебрег долгом своим.
И каждое утро Иван Федоров шел знакомым путем из Зарядья на Никольскую.
Пусть вечером ломило все тело. Пусть болела голова. Но каждый день к отпечатанным листам прибавлялись двадцать — двадцать пять новых. Кипы готовых оттисков росли. Работа подвигалась вперед.
Первая, доселе невиданной красоты книга, русская книга, должна была скоро явиться всему миру.
Иван Федоров не считал великой и непомерной цену, которую платил за нее.
Он радовался своему труду.
И в марте семь тысяч семьдесят второго года все листы Апостола были отпечатаны и переплетены.
Напечатал Федоров свой Апостол так, как задумал. Заменил все непонятные слова русскими, сделал нужные дополнения, иные из которых сочинил сам, чтобы раскрыть смысл и соблюсти дух книги, искоренял древнюю форму написания слов.
На что идет, понимал. И на последних листах напечатал свое послесловие. Рассказал, как шли поиски печатного мастерства, как долго готовилась сия книга, и чтобы не возникало ни у кого сомнений, кто решился на такой труд, назвал себя и Петра Тимофеева делателями книги.
Под конец же написал, что будет рад и впредь трудиться над печатными книгами, если будет на то воля божья…
Божья воля…
Взяв в руки приготовленный для царя Ивана Васильевича том — тяжелую, переплетенную в алый сафьян, с медными уголками и застежками книгу, — Иван Федоров долго задумчиво смотрел на нее…
— Ты что? — спросил Петр Тимофеев.
— Так… — тихо ответил Федоров. — Так… Ничего…
Печатники хотели сами снести книги царю, но в Разрядном приказе им ответили, что обойдутся без мастеров.
— Ступайте к себе и занимайтесь, чем велено! — сказал Федорову какой-то новый дьяк. — Нечего тут…
— Вот и отблагодарили, — усмехнулся Петр Тимофеев, когда они возвращались из Кремля. — Щедро…
— Не для дьяка сего, для народа православного трудились! — хмуро возразил Федоров. — Для бога! От него и награду жду!
Петр Тимофеев вздохнул и смолчал, как всегда.
***
Ползают по Москве зловещие слухи, а то, что творится, страшнее самих слухов. Напуганные казнями, бояре и служилые люди царя клевещут друг на друга, а запутавшись, бегут прочь из Руси, кто в Литву, кто в Польшу. Не удерживают беглецов и поручные записи, даваемые за них царю родней и близкими. Не удерживает страх потерять землю и все имущество, не удерживает мысль, что за тебя поплатятся поручители… Лишь бы голова цела осталась! Поручители авось выкрутятся, землишку и у Сигизмунда получить можно, а новой башки никто на плечи не приставит!
Бегут, бегут людишки! В Кракове и Вильне по этому случаю ликование, паны охрабрились, опять поход на Русь замышляют. Известно к сему, что и хан Девлет-Гирей в Крыму зашевелился…
— Вот оно, начинается! — угрюмо говорил Федорову Михаил Твердохлебов. — Воевод распугали, народишко войной разорили, ворогов раздразнили, теперь пляши! Царь-то опять запил, слыхать?
