Горстка свинцовых литер рассыпалась рядом с пунсонами.

— Хитро! Изрядно! — повторил Курбский. — У кого выучился?

— У кого же здесь выучишься, князь? Чай, знаешь, как здешние мастера секреты берегут… Уж я сам. Своим умом дохожу.

— Полно, не бахвалься. В Москве ты у немцев дело перенял, да и тут, поди, книг начитался нужных.

— Думай, князь, как хочешь. Бахвалиться я смолоду не учен. А к тому сказать — не ведаю, чем наши русские мастера и в чем плоше иноземных когда были…

Курбский небрежно ссыпал литеры с ладони на стол.

— Всегда и во всем, — сказал он. — Но если ты сам всего достиг, хвалю.

Он опять обратился к Острожскому:

— Говорят, в Париже сделаны мельчайшие буквицы. Ты не видел парижских книг, князь?

Но Острожский немного обиделся на равнодушие приятеля:

— В Париже столь мелких не делают! Мой шрифт мельче, Андрей.

— Вряд ли… Надо написать, чтобы прислали оттуда книг. Посмотреть.

— Зря будешь писать! — возразил Острожский. — Что ж? Идем?

Острожский и Курбский ушли.

Федоров постоял, вздохнул, собрал шрифт, ссыпал в ящичек.

Покачал головой.

Опустился на скамью.

Взял в руки пунсон с начатой «гаммой».

Вгляделся.

Не отрывая от буквы взгляда, нашарил на столе резец.

Надо было снять излишек металла с левого завитка буквы.

Воротясь в излюбленные им Миляновичи, Курбский не находил покоя.

Вдобавок начали мучить старые раны и болезни. А с болезнями пришли мысли о близости кончины. Навязчивые, неотступные… Загадочная бездна, ожидающая за порогом бытия, ужасала Курбского. От нее нельзя было бежать, с ней нельзя было сразиться!

Не писаниями же и переводами мог князь спастись от исчезновения!

Но единственный сын, наследник имени, был давно зарыт в русской земле, вместе с материю расплатившись за побег отца в Литву.

Сын… Если бы у него был сын!

Теперь Курбский понял великого московского князя Василия, незадолго до смерти женившегося на молоденькой Елене Глинской, матери царя Ивана: не распутством был движим князь Василий! Жаждой продления бытия своего в потомстве!

— Зверь дикий и тот не лишен в детях радости! Ползучий гад и тот нежит чад своих! — шептал Курбский в ночной час перед иконами. — Пошто же, господи, унизил меня ниже зверя и гада? Пошто наказуешь раба своего сверх сил его? Пошто?

Мерцала лампада в золотой чашечке.

Звенела тишина.

Не было ответа князю…

В Миляновичи ранней весной 1579 года прискакал королевский гонец. Стефан Баторий звал князя Курбского готовиться к походу на Русь. К июню Курбский должен был прибыть во главе своих бояр, слуг, казаков и рейтар в главный королевский лагерь на Березину.

Боязнь, что он может не вернуться из похода, поторопила Курбского. Он решился жениться в третий раз, чтобы оставить наследника своему имени, своим замыслам и своим имениям.

Возраст и болезни не останавливали князя. Не остановило и то, что при жизни Марьи Юрьевны по церковным законам жениться он не имел права. Не остановило и смущение родственников девицы, избранной им в невесты.

Дети у князя еще могли появиться. Законы Курбский признавать не желал. А братья невесты были у князя в неоплатном долгу…

В апреле волынский город Владимир стал свидетелем пышной свадьбы князя с девицей Александрой Семашковной, шестнадцатилетней дочерью многодетного и небогатого старосты Кременецкого.

Заплаканная бесприданница во время свершения обряда еле держалась на ногах. Даже щедрое вено, заплаченное Курбским, не утешало ее.

Но Курбского не смущали слезы невесты.

Он отвез жену в Миляновичи и, прожив с нею в имении весь май, уехал в войско.

Установленный в одной из башен острожского замка печатный станок стучал всю вторую половину 1579 и всю первую половину 1580 года.

Иван Федоров, отлив новые шрифты и издав Новый Завет, теперь печатал Библию.

Новая книга превосходила размером ранее изданные.

В ней было более шестисот листов.

Количество выпускаемых книг тоже было неслыханным — более полутора тысяч штук.

Для украшения книги мастер вырезал новые черные заставки, фигурные буквицы, новые «узелки» — завершающие каждую главу орнаментальные гравюры.

Печаталась книга шестью различными шрифтами.

Для оглавления, для черных строк на заглавном листе пошел московский первопечатный полуустав. Им же набирался приданным Библии месяцеслов.

Для второй и третьей строк заглавного листа Федоров взял крупный уставный шрифт.

Для основного текста — мелкий славянский шрифт и такой же греческий.

Вдвое меньшим шрифтом он набрал и напечатал стихи, окружающие герб князя Острожского, выносы на полях библейского текста, выходные сведения о книге.

Иван Федоров почти нигде не употребил киновари. В самой Библии ею были отмечены только оглавления книг Бытия, Псалтыри, Евангелия от Матфея и Деяний Апостольских да первые три строки на заглавном листе и цветки внизу его.

Федоров сделал это сознательно.

В набранной двумя столбцами, украшенной строгими черными заставками книге избыток киновари мог помешать. Пестрота рассеивала бы читателя, не давала бы ему настроиться на нужный лад, полностью отдаться проникновению в текст.

В конце книги Федоров печатал свое послесловие. Скромно и коротко рассказывал мастер о своей жизни, об изгнании, о вынужденном скитании по чужбине, о радости, которую испытывает он, сумев опять послужить людям.

Федоров чувствовал приближение конца своих дней. Но писал о близкой кончине без тревоги и горечи: «Успокоение и воскресение из мертвых чую…»

Нет, напрягая силы и сознавая, что Острожская библия может стать его последней работой, мастер не страшился этого.

Он знал: с того самого дня, как впервые помыслил о печатных книгах, и доныне ни разу не колебался он, ни разу не усумнился в своей правоте, ни разу не изменил избранному пути.

Но отдыха хотелось… Отдыха ему уже хотелось…

В августе 1580 года Федоров закончил печатание Библии.

Он мог бы радоваться.

Но его ждал новый удар.

Работая в Остроге, Иван Федоров непрерывно справлялся об успехах Гриня и получал от Лаврентия Пилиповича самые лучшие отзывы.

Ученик Лаврентия отличался любознательностью, усидчивостью, легко схватывал и запоминал новое. Кроме того, у Гриня оказались чудесная рука и точный глаз. Он уже сам резал пунсоны, и присланные Федорову образцы лучше всяких слов рассказали печатнику, что он не ошибся…

— Слава богу! Слава богу! — шептал Федоров, рассматривая пунсоны. — Не пропадет дело мое…

Иван Федоров давно оставил всякую надежду на родного сына. На уме у того были торговлишка да огороды…

Гринь, один Гринь мог и должен был наследовать Федорову.

И вдруг Федоров узнал, что любимый ученик бежал. Бежал в Вильну, сманенный купцами Мамоничами, оставшимися без печатни, так как умер Петр Тимофеев.

Не терпелось Гриню начать самостоятельную работу. Не хотелось ходить в подмастерьях. Поманила свобода, поманило обещанное богатство.

— Глупец! Глупец! — с досадой твердил Федоров. — Кому поверил? Забыл, как Петра Мамоничи держали! А сам в худшие тенета попадет! Мамоничи своего не упустят! Они сообразят, что теперь Гриня в кабалу можно взять, коль он со мной договор нарушил… Глупец!

Одно горько было: никто не встанет взамен тебя у станка…

Уезжая из Острога, Иван Федоров счел себя вправе забрать тысячу библий. Тем более что вложил в печатание книг деньги, для чего еще в 1579 году, во время отъезда князя Острожского, заложил свою львовскую типографию. Не ждать же было, когда воротится князь! Не останавливать работу!

Но Острожский рассудил иначе. Ему вовсе не нужны были ни станок, ни шрифты, оставленные Федоровым в замке.

Владелец двадцати пяти городов, десяти местечек, шестисот семидесяти селений, обладатель годового дохода в один миллион двести тысяч злотых князь Острожский счел себя ограбленным.