И разве один Максим Грек со слезами слушал гневные обличения доминиканца, не страшившегося на площадях Флоренции говорить всю правду о всесильных Медичи, о купцах, о синьории, о Ватикане?

Потрясенные Иеронимовой проповедью, люди приносили к ногам его свои богатства, рыдая, обнимали друг друга, клялись в вечном братстве…

После гибели Савонаролы Максим Грек забросил ученые занятия. Не наука, а истинная вера и сила нравственного примера должны были спасти человеческий род, принести ему избавление от нищеты, бесправия, войн, от угнетения слабого сильным.

Максим Грек был умен и талантлив. Друзья, тот же Альд Мануций, знаменитый венецианский типограф, прочили ему большую будущность.

Но Максим променял мантию профессора на рясу простого монаха Ватопедского православного монастыря.

С верой в православие поехал Максим Грек и на Русь.

Это произошло тридцать пять лет назад.

Тогдашний русский митрополит прислал в монастырь просьбу отправить в Москву для перевода с греческого Толковой псалтыри знающих книжников.

Посланцы митрополита говорили, что книга эта на Руси любима и высоко почитаема — псалмы царя Давида объясняет, — но иными толкуется превратно. Так вот, чтобы не было ущерба православной церкви, дайте нам вашего прославленного старца Савву…

Дряхлый Савва поехать не смог, а вместо него игумен избрал для помощи Москве троих: монаха Неофита, болгарина Лаврентия и Максима.

Максим согласился на поездку без колебаний.

Далекая Московия, загадочная, малоизвестная, но исповедующая православие, привлекала его. Не один Максим видел в ней спасение от католицизма, покорившего и развратившего Запад. Великое будущее предстояло сей земле. Надо было помогать Руси в утверждении веры.

И Максим покинул Ватопедский монастырь на Афоне, пустился в далекий, трудный и опасный путь…

Все поражало его в новой стране: и ее бескрайние степи, и непроходимые тысячелетние леса, и сочные луга по берегам обильных рыбою рек. Герцогства Италии, взятые вместе, а на придачу к ним Франция с Испанией и Англией были меньше Руси.

Максим Грек испытывал чувство огромного счастья.

О, если эта земля глубоко поймет учение Христа, никто не устоит перед силой ее!

Максима не смущали сначала ни бедность народа, ни спесивость боярства, ни убогие знания большей части духовенства.

Русь переживала пору младенчества.

Он с огромным подъемом душевных сил принялся за первый труд, за перевод Псалтыри. Переводил с греческого на латынь, а с латыни на русский, переводили за ним великокняжеский посол Дмитрии Герасимов и дьяк Власий. Эти люди, много ездившие по разным странам, многое знали. Максим догадывался, что Герасимов читал и латинские книги, хотя молчит об этом. С ним интересно было говорить. Герасимов первый и просвещал Максима, рассказывая про русские дела. Уже на первых порах рассказы его вселяли тревогу. Непонятна была терпимость, проявляемая великим князем в отношениях с татарскими царями. Удивляло, что, нарушая учение церкви, монахи Волоколамского монастыря добились права на владение землей, а противников своих называют еретиками…

Переводя Псалтырь, Максим Грек старательно изучал русский язык. Чаще всего помогали ему в этом монахи Святотроицкого монастыря Силуан и Михаил Медоварец — переписчики переводимой Псалтыри. С ними Максим немало откровенничал…

Через полтора года перевод был закончен. Неофит и Лаврентий уехали на Афон, а Максим Грек остался на Руси. Его не захотели отпустить. Он горевал и негодовал, но, рассудив, смирился. Дел на Руси был непочатый край. Одни богослужебные книги, написанные с ошибками, извращавшими смысл греческих подлинников, чего стоили! С этих книг Максим и начал. И сразу обрел врагов. Первыми из них стали осифляне — старцы Волоколамского монастыря. Доказал Максим, что неверно читается ими текст о владении землей. В церковных текстах отнюдь не разрешается монастырям владеть пашнями и людьми! В них речь идет лишь о плодах, по воле бога произрастающих! Осифляне, не чинясь, кричали, что Максим еретик, что посягает на книги, которыми руководились русские чудотворцы.

Он срезал корыстолюбивых волоколамцев, спокойно ответив, что не всем все удается. Пусть русские чудотворцы были наделены даром творить чудеса, ему же дан богом дар языков и сказаний, и сей дар он порочить не позволит. Готов где угодно свою правоту в чтении книг греческих доказать!

Не знающие греческого языка гонители осрамились, но не утихомирились.

Гневные письма писал Максим Грек великому князю и митрополиту, обличая безграмотное и жадное духовенство, дикие языческие нравы и обычаи народа, праздность монахов, несправедливости мирской власти и мирского суда.

Самого великого князя обличал в угнетении народа. Митрополита винил в потворстве пагубной мирской власти, в незнании писания.

Вместе с неистовым противником стяжателей-осифлян иноком Вассианом защищал крестьян, клеймил монахов-ростовщиков, нашел сербский список Кормчей книги[2] и опроверг доводы в защиту права монастырей владеть землей.

Все это вспомнили Максиму ненавистники.

Сначала, в семь тысяч тридцать третьем году, наговорили великому князю, будто сговаривался Максим с опальными боярами Иваном Беклемишем-Берсенем и Федором Жареным погубить Василия.

Смело вышел Максим на суд. Не обинуясь, высказал все, что думал о великом князе, в глаза ему. Подтвердил, что и Берсень-Беклемишев и Федор Жареный тоже винят князя в лености, в самоуправстве, в нарушении законов священного писания.

Думал устыдить великого князя… Навлек на друзей смерть. А его самого обвинили в порче книг, в хуле на великого князя, сослали в Волоколамский монастырь под надзор его заклятых врагов…

Хотели сломить. Бедные! Он ответил еще более гневными и страстными посланиями. Друзья доставляли Максиму в заточение бумагу и чернила, приносили новости. И шесть лет, до нового суда он ратоборствовал с мучителями, пока вновь не вызвали на суд.

С горечью увидел Максим Грек, как все, даже прежние соратники, писцы Святотроицкой обители, и среди них Медоварец, в один голос обвиняли его в том, в чем никогда он не был виноват: в колдовстве, в непризнании троицы, в клевете на греческую веру, в связях с турками…

Оправдаться в том, в чем ты неповинен, невозможно. Тогда Максим и испытал впервые неодолимый страх. Тогда и стал каяться в незнании Руси, в том, что плохо следил за писцами… Зря каялся. Лишь грех на совесть взял. Ведь понимал: его решили обвинить и обвинят. Жизнь он, правда, спас. Но на долгие годы умолк, запрятанный в глухую келью. А теперь жизнь кончилась. Максим Грек чувствовал это. И на краю трудного пути хотел только одного — примирения с совестью, против которой погрешил на суде.

После молебна, трапезы, отдыха царь Иван беседовал с игуменом. К Максиму Греку он пришел на другой день поутру. С ним — царица Анастасия, мамка с хилым царевичем, князь Курбский и поп Андрей Протопопов.

Денек начинался теплый, но ветреный. По молодой траве, по стенам кельи, по широкой доске лавки, на которой сидел Максим, по одеждам ходила веселая рябь: играли тени взбудораженных листьев.

Максим внимательно всматривался в худое лицо царя, в его налитые тоской и тревогой большие черные глаза. Заметил, что царица все время беспокойно тянется к сыну. Вместо заготовленных загодя фраз невольно произнес первую, что пришла на ум:

— Что с сыном твоим?

Медленно, преодолевая боль в костях, поднялся с лавки, подошел к мамке, откинул пелену, закрывавшую личико младенца.

Когда-то сам Делла Toppe, великий анатом, учил Максима тайнам медицины.

Максим осторожно опустил пелену. Анастасия с надеждой и трепетом ждала его слов.

— Ты в Белозерье собрался, царь? — спросил Максим. — Это трудный путь…

— Я дал обет поклониться, — ответил Иван. Максим покачал головой.

— Разве бог только в монастырях, государь? Бог всюду. Наипаче же во дворцах заботливых владык. С избранниками своими господь неотступно, и лучшая молитва венценосцев — их добрые дела, радующие спасителя.