По дороге он обдумывал план дальнейшей борьбы, вспоминая уроки Июльской революции и долгие беседы с внушавшим благоговейное уважение всем, кто его знал, Буонаротти. Потомок Микеланджело, зарабатывавший пропитание уроками музыки, посвятил всю свою жизнь революционной борьбе. Старый патриарх революции мечтал о международном сообществе, которое утвердит равенство во всем мире и установит социальный строй, проповедуемый Бабёфом.

Жан считал себя коммунистом.

Подходя к площади, на которой происходила битва, слушая крики борцов, ткач видел перед собой не Круа-Русс, не Лион, а всю Францию, охваченную восстанием.

«Нужно поддержать это маленькое пламя, покуда оно не перебросится дальше, и если не удастся поджечь троны всей Европы, то пусть хоть сгорит дерн, заглушивший свежие ростки июльских дней», — думал молодой Буври.

Он задержался у разбитой, опустошенной лавки оружейника и вошел внутрь. Обшарив поломанные ящики, шкафы, стойки, он не нашел ничего, кроме ржавой старой пики. С трудом волоча ослабевшей рукой это оружие, Жан присоединился к толпе рабочих, бегущих на подмогу товарищам.

Ввиду осадного положения в городе магазины с утра но открывались. Книжная лавка дядюшки Дайяра на площади Белькур казалась также безлюдной.

За деревянными ставнями по фасаду не мерцали лампы. Однако посвященные, не смущаясь темнотой и запертой наружной дверью, проходили в ворота и, миновав грязный двор, заставленный телегами и ящиками, проникали в контору букиниста. Там, среди книжных полок, было шумно, накурено и светло. Сам дядюшка Дайяр в черной хламиде и бархатном колпаке восседал за своей конторкой меж двух серебряных канделябров, в которых горели свечи.

Все ждали Франсуа, чтоб начать экстренное собрание сен-симонистской общины Лиона. Предстояло определить свое отношение к происходящим событиям.

— Я предчувствовал, что злосчастный тариф приведет к кровопролитию, и предостерегал кого мог, — говорил сокрушенно, качая колпаком на лысой голове, хозяин книжной лавки.

Так как Франсуа и Пфейфер не появлялись, Корреар предложил приложиться к источнику истины, почерпнуть мудрость в повторении кое-каких основ учения Анри Сен-Симона; община отозвалась на это с восторженной готовностью.

— Вспомним мысли великого учителя нашего, около семи лет тому назад ушедшего навсегда, — заунывным голосом начал Корреар, сменив Дайяра за конторкой. — Целью его было, — продолжал он, — изменить в людях систему чувств, идей, интересов. Его учение ведет к тому, чтобы исправить и осчастливить мир, однако не перевертывая общества для этого вверх дном. Со словом «переворот» всегда связывается представление о слепой и грубой силе, имеющей своей целью и результатом разрушение, а мы верим в силу уговаривания, убеждения. Идя по стопам великого отца нашего, мы созидаем, а не разрушаем; выдвигается ли нами умозрительная или материальная идея? Сен-Симон стремился к порядку, гармонии, строительству. Он не желал революции, он явился, чтоб предсказать и учить преобразованию, эволюции, он нес миру повое воспитание и тем окончательное возрождение. Мы хотим того, чего хотел наш отец и учитель.

— Мы хотим того, чего хотел наш отец и учитель, — хором повторили члены «церкви».

— Итак, когда Сен-Симон указывал, что нынешняя организация собственности должна уступить место совершенно новой, он хотел сказать, что переход от одной к другой не будет внезапным и насильственным, а постепенным и мирным, задуманный и подготовленный совместным действием воображения и доказательств, энтузиазма и рассуждения. Люди миролюбивые осуществят счастье человечества.

— Люди миролюбивые осуществят счастье человечества, — как псалом, протяжно тянули все присутствующие.

Разгоняя молитвенное настроение, в контору ворвался Пфейфер.

Все бросились к нему с расспросами.

— Вот, — сказал он, усевшись на груде пыльных фолиантов и показывая присутствующим измазанный кровью манжет, — вот что красноречивее слов! До сумерек мы с Франсуа перевязывали раны инсургентов. Мне пришлось немало повозиться с сыном старого Буври. Бедняга, едва живой от чахотки, ранен в плечо.

— Это неистовый бабувист, — вмешался Корроар.

— Сегодня мне попался один из его единомышленников, — продолжал Пфейфер, оживившись. — Только я начал убеждать его, что восстание — бессмыслица, как оказался под словесным обстрелом. «Буржуи, — кричал он мне, позабыв о сломанном в бою ребре, — воспользовались нами в июльские дни в своих интересах, но теперь Довольно! Теперь мы делаем революцию для народа!»

— Подучен карлистами или якобинцами и гибнет ради них, — заметил букинист Дайяр, скрываясь в клубах темного дыма своей сигары.

— Вы угадали, именно так я ответил парню, — прибавил Пфейфер. — Но ткач осыпал меня бранью, поясняя: «Плевать на карлистов! Мы сами знаем, чего хотим». Он, впрочем, одиночка, как и Жан Буври. Рабочие хотят хлеба и, главное, тарифа. Они не замечают пропасти, в которую падают.

Сен-симонисты считали, что тариф но может быть осуществлен, и выход из создавшихся затруднений видели во всевозможных временных мерах.

Накануне восстания делегаты общины посетили Броше, убеждая его хлопотать в Париже об установлении кредитных учреждений, которые облегчат положение фабрикантов и позволят им надбавить заработную плату. Одновременно они хотели снижения пошлин на съестные припасы.

Франсуа, в противоположность Пфейферу, был бледен, худ и неулыбчив. Он вошел в лавку Дайяра тихо, никем не замеченный, снял плащ и широкополую шляпу и сложил их на подоконнике, предварительно смахнув пыль платком. У Франсуа было узкое костлявое лицо с большим кривым носом, придававшим ему сходство с учителем, с самим Сен-Симоном.

Франсуа не стал вмешиваться в общий разговор, а когда все смолкли, поклонился одной головой и начал говорить медленно, как бы думая вслух. Постепенно голос его креп, глаза теряли свое неподвижно-вялое выражение, и слова становились четкими, интонации — запоминающимися. Он, как опытный оратор, не сразу завоевывал слушателя, не боялся причинить ему вначале некоторое разочарование. Тем полнее бывала окончательная победа.

Франсуа пользовался большим влиянием в общине, и речи его воспринимались как указ.

— Наше место сегодня но может быть ни в рядах буржуа, ни в рядах рабочих, — начал вождь сен-симонистов почти шепотом, равнодушно, как нечто само собой понятное и установленное. — Оно — между теми и другими, — голос оратора окреп. — Главное — предотвратить насилие. Богатые классы не смогут долго противиться благородной и спокойной просьбе. Пожертвование некоторыми нынешними выгодами вскоре покажется им священным долгом, который предписывается им религией, гуманностью и политикой, и, может быть, они найдут щедрую компенсацию в благодеяниях мира и в горячей признательности масс. Но против нажима и угроз богатые будут сопротивляться, а рабочие, даже одержав победу, будут бессильны устроить свою судьбу. Пролетариям необходимо понять, что все зло — в конкуренции. Именно конкуренция заставила снизить заработную плату. С другой стороны, сен-симонисты должны сказать буржуазии, торжество которой в Лионе близко, что суровость — наихудшее из средств ограждения себя от парода. Фабриканты должны содействовать мерам удешевления хлеба.

Прежде чем разойтись, собравшиеся предложили Пфейферу и Франсуа отправиться наутро в штаб восставших и попытаться воздействовать на дальнейшее поведение рабочих. Франсуа вызвался поговорить также и с Роге.

В штабе рабочих было накурено и людно. В углах лежали амуниция, куски холста, оружие. На табуретах, подоконниках, столах сидели люди.

Рядом, в небольшой каморке, над разложенным планом города и пригородов сидел Локомб, неподалеку на ящике из-под патронов Жан Буври писал прокламацию.

— А, миротворцы! — сказал Локомб.

Франсуа снял шляпу и начал размеренно и степенно:

— Мы, выразители интересов самого многочисленного бедного класса, крайне удручены печальным происшествием и хотели бы внушить рабочим чувства порядка, мира и соглашения.