— Предатель! — шипел Броше. — Трудно поверить, что этот человек имеет доход в сорок тысяч франков и является членом приличного общества. Он ведет себя как голодный демагог.
Жером стоял у окна господского кабинета и, приоткинув суконную портьеру, смотрел на площадь. Рабочие в белых неподпоясанных блузах, раздуваемых ветром, казались ему — сверху — горбунами. Как они хилы, узкогруды, бледны!..
Поздно вечером сто сорок уполномоченных лионских капиталистов согласились принять предложенный рабочими тариф оплаты труда, исчисляющийся в грошах, но дающий возможность трудящимся вести сколько-нибудь сносное существование.
Бувье-Дюмолар с балкона префектуры сообщил толпе о достигнутом соглашении. Крики радости огласили воздух, полетели шапки, женщины зарыдали, мужчины обнялись.
До рассвета по городу неслось:
«Да здравствует префект! Да здравствует наш отец!»
Дюмолар провел ночь без сна.
«Король, — думал он, — поступил бы так же. Главный враг сейчас — карлисты, стремящиеся поднять Вандею против Луи-Филиппа. Нужно привлечь рабочий класс на нашу сторону для борьбы за установившийся порядок, за нашу власть. Всякое средство годно. Беднякам нужно очень немного хлеба и немного человеческого отношения».
Бувье вспомнил Луи-Филиппа, который вскоре после Июльской революции разгуливал с неизменным зонтиком по Парижу, скромно подавая милостыню нищим и выпивая рюмочку вина за стойкой вместе со случайным мастеровым.
«Я действую, как он; не следует обращаться нерасчетливо со столь страшной силой. Президент палаты Перье не понимает этого, как и старый рубака Роге. Нагайки и плетки должны действовать после слова, а не сначала. Эта возможность остается за нами. Уроки революции забываются многими, едва стихла пальба и погребены жертвы. Наши лионские мануфактуристы увлеклись и будут, пожалуй, ворчать на меня, но я докажу двору, что мы можем не только сэкономить кровь и патроны, но и получить опору против сторонников Бурбонов и парламентских крикунов».
Поутру слуга, принесший поднос с завтраком, нашел Бувье-Дюмолара в кресле у потухшего камина в парадном вчерашнем мундире. Нависшие брови Жерома показались Бувье еще чернее и гуще.
— Дурные вести, старина? — спросил он, принимая поднос.
— Старый петух Роге вызвал в Лион из Вьенна три эскадрона драгун; одновременно гарнизону приказано быть в боевой готовности.
Бувье вскочил.
9
В то же утро Катерина Буври зажарила баранью ногу и, полив ее жирным соусом, подала мужу и рабочим к обеду.
В мастерской больше месяца не пахло мясом. Баранья нога символизировала вчерашнюю победу, и настроение за столом было праздничным. Буври заставил жену достать бутыль наливки, предназначавшуюся к пасхе. Вольного Жана снес на руках Иоганн. Пили здоровье префекта, немцев и, по требованию Жана, провозгласили тост за республику, чем старик Буври, почитавший короля, остался недоволен.
Иоганн затянул немецкую песню; заунывный молитвенный напев понравился слушателям и был подхвачен ими.
Бог создал всех людей равными:
И рабочих и господ, —
пел немец.
Для всех земля и воздух,
Для всех труды и заботы,
Для всех отдых в доме,
Для всех могилы хлад.
Бог создал людей равными:
И рабочих и господ.
— А-ля-ля-ля, — тянули за ним французы.
В час дня все стали на работу.
10
Женевьева не знала покоя с той минуты, как господин Каннабер приказал прийти к нему в контору. Она перестала делать фиалки и незабудки в вечерние часы после работы и не открывала сундука, чтобы порыться в своих сокровищах. Нн Андрэ, ни Сток не могли вызвать ее улыбки, несмотря на все их ухищрения. Старая Катерина но на шутку всполошилась, но, не добившись от дочери объяснений, решила пойти к знакомой гадалке за советом.
Девятипудовая старуха Деи с помощью кофейной гущи отыскивала женихов девицам и вдовам, давала женам средства против запоя мужей, помогала в поисках украденного и охотно становилась поверенной сердечных тайн. Она неизменно появлялась на похоронах, свадьбах, крестинах, чудовищно толстая, пахнущая мятой, неизменно одетая в одно и то же лиловое платье. Только лента на ее крахмальном чепце менялась в зависимости от причины посещения. На выносе она была черной, над купелью новорожденного — голубой, на венчании — розовой. В дни Июльской революции красная лента на чепце толстухи была украшена трехцветной кокардой.
К госпоже Деи, завернув в платок дары — двадцать сантимов, кусок кружев и остаток бараньей ножки, — пошла Катерина, встревоженная молчанием и бледностью дочери.
Ворожея жила за рекой, в дальнем рабочем пригороде Бротто.
11
Генриетта Броше приехала в отцовскую контору на площади Белькур, чего она не делала уже много лет.
Несколько клерков почтительно поднялись с мест, чтобы проводить ее в кабинет фабриканта. Броше был занят и не обратил внимания на дочь, проскользнувшую в комнату. Генриетта уселась в свободное бархатное кресло У окна, рядом с бюстом Луи-Филиппа, и молча стала ждать. «Одно это, — подумала она, презрительно окидывая взглядом сводчатый потолок, деревянный пол, посыпанный песком, и громко спорящих людей с лоснящимися лицами, неприглаженными волосами, в небрежно расстегнутых кафтанах и мятых шейных платках, — одно это способно убить девичьи мечты: проза, грязная проза».
У господина Броше происходило экстренное собрание лионских буржуа, не пожелавших подчиниться и принять тариф, выработанный 25 октября смешанной комиссией под председательством префекта.
— Мы им покажем! — сказал один из присутствующих. — Мы закроем склады и конторы и поморим их голодом. Пусть-ка побунтуют на голодный желудок. Мы их…
— Дорогой Филипп, — прервал его Броше, — вы забываете, что закрытые конторы и склады отразятся и на наших желудках. Прежде чем воевать с чернью, мы должны разделаться со своими изменниками.
— Дюмолар! — вскричало несколько голосов.
Поднялся невероятный шум, в котором Генриетта улавливала лишь отдельные слова: «подлец», «якобинец», «обманул короля», «демагог»…
— Господа, к делу, — раздался скрипучий голос, и рядом с Броше выросла тощая фигура генерала графа Роге.
Мгновенно наступила тишина. Выстроившись гуськом, лионские буржуа двинулись пожимать генеральскую руку.
— Господа, я — бывший наполеоновский солдат и, хвала господу, никогда не был на гражданской службе. Скажу прямо: Бувье-Дюмолар и его меры — не более как мятые панталоны.
Роге дал возможность своим слушателям вдоволь нахохотаться.
— Не ему побороть нас, людей дела, господа. Гарнизон города равен тысяче восьмистам человекам. Национальная гвардия насчитывает десять тысяч. Эти молодчики не внушают мне особого доверия, но в худшем случае они докатятся до нейтралитета. Драгуны — дело другое, — прошли отличную школу и но рассуждают, а действуют. Предвкушаю удовольствие от зрелища, когда мои солдаты распотрошат сброд окраин. Предлагаю оповестить обо всем Париж и сегодня же выслать надежных представителей сословия в палату депутатов. Надеюсь на вашу отвагу и предприимчивость, господа! — Генерал Роге вышел так же неожиданно, как и появился.
Генриетта высунулась в окно в надежде увидеть Жоржа и не ошиблась. Он сопровождал верхом карету командующего войсками и в ответ на воздушный поцелуй барышни Броше отдал честь.
Господин Броше огласил заготовленный им документ, резко возражающий против тарифа. Фабриканты заявляли, что после Июльской революции внутренний сбыт сократился во Франции и Европе, что холера ухудшила положение дел:
«Один из самых важных вопросов, которые могут возникать в современном обществе, где материальные интересы занимают столь большое место, только что разрешен в Лионе с невероятным легкомыслием, — это вопрос о заработной плате рабочих. Наши власти показали свою полную неспособность поддержать порядок.
Вместо того чтобы ждать увеличения заработной платы от восстановления промышленности, рабочие вообразили, что добьются этого путем нажима…»
