Женевьева не без оснований беспокоилась за судьбу мужа. Иоганн Сток, прошедший но малую школу революционной борьбы в Лионе и в Париже, вскоре по возвращении в Дармштадт принялся искать связей с подпольными организациями.

Он попытался связаться с учащейся молодежью, помня Париж, где членами рабочих обществ часто состояли студенты. Не то было в Германии.

Иоганн Сток — портной, с исколотыми, грубыми руками, с неприглаженными жесткими волосами, с худыми, вогнутыми в коленях ногами, в скромном рабочем платье, пропахшем дегтем, как все люди гюркнеровского подворья, — не мог и помышлять о том, чтоб быть принятым в кружки вольнодумствующих студентов. Демократизм их не шел настолько далеко, чтоб подпустить к себе мастерового, шившего платье их слугам. Ни одна корпорация не приняла в свой круг русоголового парня, знавшего учение Сен-Симона лучше многих надменных купеческих и чиновничьих сынков, грозивших Меттерниху из дармштадтских подвальных кабачков.

Разобравшись в этом, Сток с презрением отвернулся от озорных болтунов, деливших время между дуэлями, попойками, наукой и революционными фразами.

Он сблизился с товарищами по ремеслу. Они значительно уступали ему в развитии и знаниях, но он сумел подойти к ним, заинтересовать их своими рассказами о французских событиях.

Лучшим другом портного стал угрюмый польский изгнанник.

В конце мая в «Гессенском подворье» появился новый постоялец. Он нанял комнату в мансарде, объявив, что проживет в ней не менее двух-трех недель.

Маргарита немедленно сообщила Женевьеве, что приехавший хорош собой и, по-видимому, обручен. Единственным украшением его стола был портрет хорошенькой смеющейся молодой девушки. Хозяйка подворья добавила также, что, судя по произношению и знанию края, молодой человек — уроженец Гессена.

Сток увидел незнакомца во дворе и показал его жене.

— Красоточка! — сказала Женевьева, невольно подчеркнув своим определением необычайную женственность круглого, свежего юношеского лица, окаймленного золотистыми, слишком мягкими и по-детски вьющимися волосами.

— Унылый какой-то поэт, — с легкой насмешкой прибавил портной.

Только Войцек с первого же мгновения заинтересовался постояльцем. Поляка не оттолкнула холеная прелесть незнакомца. В девичьих губах и в скользящем поверх предметов взоре он уловил сосредоточенную силу и поглощенность какой-то своей, особой думой.

В первый же вечер между приезжим и слугой завязался разговор.

Войцек принес в мансарду лампу и чашку кофе. Постоялец лежал на диване. Его большой лоб был повязан белым, смоченным водой полотенцем. Головная боль помешала работе; стол и стулья все еще были завалены неубранными исписанными бумагами и раскрытыми книгами.

— Как вас зовут? — спросил больной, приоткрыв большие усталые глаза.

Войцек назвался.

— Но у вас есть фамилия, конечно, — чуть улыбнулся юноша.

Поляк удивился — никто не спрашивал его об этом: все звали слугу Гюркнера Войцеком.

— Красинский, — ответил он после заминки.

— Георг Бюхнер, — представился в свою очередь юноша и приподнялся, сняв предварительно повязку и потерев виски. — Мозги прояснились, к счастью. После тяжелого заболевания зимой я нередко страдаю дьявольскими головными болями, — сказал он, спустив с дивана ноги и откинувшись на спинку. — Садитесь, Красинский. Вы поляк?

Румянец медленно возвращался на щеки Бюхнера. Глаза постепенно теряли отталкивающую неподвижность и вялость.

Не прошло пяти минут, как Войцек дружески беседовал со странным молодым человеком, поселившимся в «Гессенском подворье».

Бюхнер знал генерала Раморино, но высмеивал этого «героя», который пожинал лавры прошлых подвигов, нимало но интересуясь настоящим положением Польши.

Войцек едва поспевал за быстрой мыслью своего нового знакомого.

Говоря о Франции и Июльской революции, Бюхнер насмешливо заметил:

— Все это было никчемной комедией. Король и палаты управляют, а народ аплодирует.

Разговор грозил затянуться, но окрики Маргариты вернули собеседников к действительности.

— Есть у вас друзья в городе? — спросил Бюхнер Войцека на прощанье. Он осведомился также, каковы политические симпатии хозяина подворья и можно ли на него положиться.

Поляк похвалил Гюркнера, обозвав, однако, бестолковым, и обещал привести в мансарду своего единомышленника Стока.

— Лучше я сам зайду к портному; кстати, у меня найдется для него работа, — решил Бюхнер.

Господин Гюркнер был очень доволен новым квартирантом.

— Это, кажется, весьма благонамеренный юноша, пожалуй, слишком уж тихий и скромный: как девица, — говорил он жене. — Вероятно, он готовится быть пастором, поэтом или же, чего доброго, сочинителем книг о нравственности. У него все достоинства квартиранта, но от собственного сына я хотел бы иного характера, а то мир превратится в рай для жуликов и деспотов. Им ничто не будет мешать в злодеяниях.

— Не притворяется ли он? Слишком уж молчалив, — возражала Маргарита.

Иоганн Сток не одобрял Бюхнера, который целыми днями писал, выставив в окно спину.

Тщетно Войцек пробовал разубедить портного.

— Я знаю немецких студентов, — упрямо говорил ему Иоганн. — Они попросту брезгают, гнушаются нами. Рабочему человеку с ними не по пути.

Поляк твердо стоял на своей оценке.

_ Рано или поздно, Сток, ты устыдишься своих слов.

Спустя неделю Гюркнер, торжествуя, объявил, что к постояльцу приехали два приятеля.

— В моем доме скоро не останется ни одного свободного угла, — хвалился он соседям.

Один из друзей Бюхнера — студент Август Беккер — был плотный рыжеволосый человек. Лучи солнца, запутавшись в его всклокоченной бороде, длинных кудрях и нависших бровях, окрашивали их в багровый цвет. Синие глаза несмело выглядывали из-под беспорядочно падающих на лоб волос.

Постоянные битвы с нищетой перекосили гримасой горечи его большое крестьянское лицо.

Костюм Беккера был не менее необычен, чем лицо. На голове этого постояльца «Гессенского подворья» лежал маленький берет, вокруг шеи, несмотря на жару, обвилась старая пестрая шаль, спадающая на заплатанную на локтях косоворотку. Узкие, полинявшие брючки уходили в стоптанные, дырявые сапоги. Он никогда не расставался с сучковатой дубиной, на которую неистово лаяли дармштадтские собаки и подозрительно косились горожане.

Совсем иначе выглядел недавно приехавший и поселившийся с ним в каморке на мансарде священник, доктор Фридрих Вейдиг, директор деревенской школы в Оберглеене.

Это был весьма опрятно одетый человек лет сорока, с приветливым, спокойным лицом. Несмотря на значительную разницу в летах, пастор держался со своими юными друзьями как сверстник.

Гюркнер нашел в новом постояльце большого знатока Библии. Маргарита постоянно зазывала его в кухню, чтоб пожаловаться на расточительность мужа. Пастор внушал ей беспримерное уважение своей солидностью, вежливостью и умением слушать.

Вместе с Бюхнером Вейдиг решил навестить Стока.

— Надо раздувать малейшую революционную искорку: когда-нибудь она вспыхнет. Твой недостаток, Георг, — в излишнем мудрствовании. Нам нужны люди. Три человека, разделяющие наши взгляды, уже тайное общество, и весьма могучее, — говорил Вейдиг.

Георг не возражал. Он, как и Вейдиг, хотел навербовать достаточное количество единомышленников, чтоб организовать дармштадтское «Общество прав человека», конечной целью которых была бы республика.

Вейдиг и Бюхнер под предлогом срочной починки плаща зашли поутру к портному.

Иоганн впервые видел «поэта», как он окрестил Георга, рядом с собой и невольно ощутил неловкость под его равнодушным и в то же время сверлящим взглядом.

Разговор долго не налаживался. Сток почувствовал себя как на допросе и насторожился. Он поймал довольную улыбку на пухлом лице Бюхнера, когда тот узнал, что видит перед собой участника первого Лионского восстания.