— Дай покормлю девчонку, — раздался из-за кисейной занавески грубый голос, и голые пухлые руки взяли маленькую Энн.
Мощная Клара стирала поденно в домах купцов. Она считалась самой богатой среди съемщиков углов.
Непревзойденная пьяница, Клара славилась своей щедростью. Она не скупилась на угощение друзей.
— Пиво не пьянит, если пить его в одиночку, — говаривала прачка.
Маленькая Энн, заполучив бурый, собранный в складочки сосок, мгновенно стихла. Клара, ловко передернув плечом, сбросила кофту и открыла вторую грудь. Потом взяла с пола своего полуторагодовалого сынишку. Обеими большими, шершавыми руками она приподняла огромную грудь и силком всунула сочащийся молоком сосок в детские губы. Так начался утренний завтрак. Мальчик часто отрывался от материнской груди и, чтобы было сытнее, заедал молоко лепешкой. Старый Джон, пряча в бороде и усах умиленную улыбку, смотрел, как толстая прачка, сидя на краю кровати, не то мечтательно, не то насмешливо поглядывая вниз, поила двоих детей.
— А, какова моя молочная ферма! — гордо сказала ему Клара, выпятив шары груди. Она высвободила и нажала сосок. Струя молока разлетелась брызгами над головой Джона.
В ото время в одном из углов началась потасовка. Жена ткача Неда, дряхлая Мери, дала пощечину своему мужу. Он схватил ее за волосы.
— Билли, — сказала меланхолично прачка Клара, — я занята, разними их.
— Он опять вместо денег приволок кусок сукна! — отрывисто выкрикивала Мери. — На дьявола мне тряпье! Где деньги, мерзавец? На, корми сам свой приплод! — Она брыкалась и ногами гнала к отцу немытых зеленовато-бледных детей.
— Объясни ей, Вилли, — умолял ткач, отпуская сбившиеся жидкие женины волосенки, — объясни старой ведьме, что вместо денег фабрикант распорядился заплатить нам натурой. Разве с ним управишься? Или баба хочет, чтобы меня выгнали с фабрики?
— Ты должен был получить тридцать пять шиллингов. У меня долгов на сорок. За эту дрянь, — она мяла сукно, — никто не даст больше десяти… — рыдала все тише и тише Мери.
Джон понуро сидел на тюфяке. Утро — как утро. И слова, и переживания изо дня в день одни и те же. Он не знал иной жизни, иных чувств, радостей и горестей.
Мать Энн предложила одинокому старику кружку с бурдой, важно называемой кофе, а юный друг его Вилли Бринтер разделил с ним свой хлеб. Покуда женщина возилась с жестяным кофейником на очаге, Джон качал насытившуюся, ставшую вялой Энн и тихо, нараспев читал ей вместо колыбельной стихи о фабричных детях. Их певал когда-то молодой ткач в Глазго:
В пять часов встают с рассветом
В непогоду и туман,
Не обуты, не одеты,
Пуст желудок и карман.
Джон долго кашлял, однако больше из хитрого притворства. Он забыл стихи, но не хотел сознаться. Наконец Вилли Бринтер пришел ему на помощь:
Лишь в восемь часов с работы
Идут усталые домой,
Полны недетскою заботой,
Измучил день их трудовой.
Последнее четверостишие Джон и Вилли продекламировали вместе:
Назавтра ж, в пять часов, с рассветом,
Опять встают, и слышен стон:
«Ужель мученьям нет просвета,
Пусть даст защиту нам закон!»
— Спи, внучка, не плачь. Вырастешь — поплачешь, пободрствуешь…
Старик положил на тюфяк дремлющую Энн, торопливо выпил горячей жижи и вслед за другими обитателями углов пошел на работу. На прощание Билли шепнул ему многозначительно:
— Сегодня великий день, старина, увидимся на Буль-Ринге.
— Где? Какой такой день? — переспросил старик, не поняв; но Вилли торопился и не захотел ответить.
Комната опустела. Оставшиеся старухи и дети снова улеглись спать. На улице с Джоном поравнялся молодой токарь по металлу Тернер и, дернув его за рукав, спросил:
— Будешь на Буль-Ринге?
— И ты о том же? Дался вам этот Буль-Ринг! Буду. Л для чего?
— Пошлем требование в парламент — хартию. Не понимаешь? Скажи, старый человек, можно еще так жить, как мы живем?
— Я тащу жизнь шестьдесят лет на себе. А кто терпеть не захотел, того повесили. Вот Джордж Меллор, например… сам видел…
— Тебе терпеть недолго, того и гляди — помрешь. А мне всего тридцать.
— То ли еще будет! Говорят, изобрели железного человека… Мы давно все поняли, да но вышло ничего. Ружье тоже машина, и оно — у них, а у нас только и есть что мускулы.
— Мы боремся за хартию словом, подписями — и добьемся, чего требуем.
— Мы, луддиты, дрались, мы разрушали…
Джон с ненавистью погрозил кулаком заводской трубе, высившейся над расположенным в низине городом.
— Чудишь! — засмеялся Тернер. — Зачем ломать то, что можно взять? Почему бы машинам не служить и нам? Мы не хуже богачей. Станки — наших рук дело.
Джон тупо смотрел на говорящего. Мысль точила неподатливые старые мозги: «Прав, прав не Меллор, не Джон, а этот парень!»
— Что ж, я, пожалуй, приду. Приду, послушаю, пожалуй.
«Ишь как его подмыло! Когда старый петух кричит, молодой учится», — усмехнулся Тернер.
А у Джона внезапное сердцебиение вызвало испуг. «Не умру ли я?»
Старик добрался до своей мастерской перед восходом солнца, которое не торопится показываться в Бирмингеме даже раннею весной.
Усевшись на низком табурете перед точильным станком, Джон долго не мог нажать педали: хотелось поговорить с товарищами. Но вошел хозяин. Заискрились точильные камни. От блеска металла и вспышек искр у Джона болели глаза. Он провел по ресницам густо наслюнявленным пальцем и потер веки. Сонный, позевывающий мистер Браун, хозяин мастерской, примостившись на подоконнике, потягивал из большой пестрой чашки коричневый чай. Рабочие с завистью посматривали на дымящийся чайник. Напиток этот, недавно ввезенный в Англию, был им не по средствам. О вкусе и целебных свойствах чая рассказывались чудеса.
Джон уверял, что чай подобен нюхательному табаку. Причмокивая и кряхтя, пил хозяин. Рабочие изредка переглядывались и обменивались шутками.
Когда на дне чашки остались два хрупких, выпаренных до прозрачности лепестка, «Павлин», как прозвали рабочие хозяина мастерской, отставил чайник, встал, достал из кармана газету и, бережно разгладив смятый лист, важно сказал:
— Мистер Тейлор, такой же искренний радикал, как я, в своей бесспорно почтенной газете, — я не верю, что ее субсидируют иностранцы, — призывает порядочных людей в одиннадцать часов на митинг. Вы все свободны с этого часа. Я уверен, что увижу вас на Буль-Ринге, где хочу побывать и сам.
Бурный одобрительный свист раздался в мастерской. Хозяин, размахивая демократической «Бирмингемской газетой», прошел меж станков в соседнюю комнату, где за конторкой проверял обычно качество выработанного мастерской товара.
Джон оцепенел от удивления. Отныне он решительно ничего не понимал.
— Как, и хозяин гнет туда же?!
Без четверти одиннадцать Джон вышел на улицу. У мастерских поджидали рабочих жены, матери, сестры. Стараясь побороть беспокойную дрожь, Джон направился вниз, к Буль-Рингу. С грохотом запирались лавки. Торопливо проносились мимо кареты. Размахивая ведрами и корзинками, расходились с рынка уличные торговки. Из подворотен выбегали дети и, возбужденно крича, бежали за город. Над Бирмингемом плыли звуки духовой музыки. Где-то пели. На площади у собора старый Джон наткнулся на строящиеся колонны демонстрантов.
Он встал в один из рядов.
— Ты кто? — спросили старика из толпы.
— Ножовщик.
— А мы экипажники, — пояснили ему и указали, куда становиться: демонстранты выстраивались по цехам.
Экипажники идут на Буль-Ринг!.. Это утро было соткано из сюрпризов для Джона. Экипажники славились чванством. Они избегали общения с другими ремесленниками и рабочими. Им хорошо платили, их ласкали богачи заказчики. Джон решил ничему не удивляться. Он готов был поверить в чудеса. Впереди демонстрации шли сам Павлин, сам чайный торговец Мур, само его преподобие Эдвардс. На них были черные цилиндры и торжественные сюртуки до колен.
