Сток привык к тюрьме. Тело его обессилело.

Вернулся портной из карцера еще более сутулым и безразличным ко всему. Он приобрел старческие привычки и мог подолгу сидеть, понуро сгорбившись, вытянув ненужные, мешающие ноги. За время его отсидки в карцере щели в полу были заделаны, и мыши больше не могли делить с ним его одиночество. Штерринг, узнав об этой единственной привязанности арестанта, велел очистить от мышей камеру № 23. Впрочем, приближалась весна; и мыши все равно собирались перекочевывать до осени на ближайшие поля.

Сток отчаянно боролся с наступающей апатией. Чтобы не погружаться в бездумье, он без конца перебирал прошлое. Воскрешал детство, лица умерших родителей, обрывки позабытых разговоров, снова бродяжил по Швейцарии, пробирался на Рону, в Лион. Снова ночевал на гумнах постоялых дворов, штопал и чинил за прокорм лохмотья деревенских жителей, бегал в кусты целоваться с беспричинно хохочущими податливыми девушками. Еще раз пережил он Лионское восстание, сражался на баррикадах Круа-Русс, обнимал Женевьеву на берегу реки.

Он без конца думал о прошлом. То, что в жизни случилось хоть раз и мимолетно, в тюрьме было пережито многократно, и, так как новых впечатлений не было, старое возникало вновь и вновь, заполняя собой все помыслы узника.

Ожесточенная борьба с насекомыми изводила Стока. Ему удавалось в течение суток проспать три-четыре часа спокойно. Никогда дни и ночи не пробегали для портного с такой быстротой, как в тюрьме.

Просыпаясь поутру, он не мог определить, что случится с ним, что будет его мучить в этот день и о чем он будет думать. Сток не считал дней. «Я молод, наверстаю потерянное время», — говорил он себе, отгоняя страх.

С маниакальной неотступностью думал Сток о побеге. Тщетные надежды! Вот уже более ста лет как не насчитывалось ни одного удачно кончившегося побега из этой крепости. Но Сток не переставал надеяться. Он был уверен, что со временем найдет способ вырваться на волю. Эта уверенность давала силы ждать. Ведь будут когда-нибудь свидания с родными, может быть, прогулки. Он не знал еще немецких тюрем. Сток ждал. В камеру заключенного не проникал ни единый звук. Арестант вырван из жизни.

Однажды, вынося отхожее ведро, Иоганн столкнулся в коридоре с другим заключенным.

— Брат, — задыхаясь, шепнул портной, — кто ты?

— Я…

Сток не уловил ответа. Хожалый появился из-за угла. Арестанты отпрянули друг от друга. Однако Иоганн вернулся в камеру, полный неопределенных надежд и радости. Он не один в башне.

В камеру следом за ним вошел новый хожалый и принялся продувать стекло от лампы и протирать его старательно ершиком.

— Послушай, — сказал ему Сток, — ты такой же бедняк, как и я. Мы — братья по нищете и бесправию.

Хожалый не стал слушать и торопливо выскочил из камеры.

«Задело, — подумал Иоганн. — Задело, да трусит. Есть у него, верно, жена, дети, мечтает о выслуге, о чине надзирателя. Будет пороть таких, как я, будет напиваться, чтоб не мучила совесть».

Вместе с появлением нового хожалого участились визиты смотрителя Штерринга. Его ясные глаза то и дело появлялись в форточке двери. Он неожиданно отпирал камеру и, угрожающе размахивая кулаком, появлялся перед заключенным.

— Хорошо живешь, — говорил он зловеще, если камера оказывалась сравнительно чистой и смрад в ней не душил.

Тогда хожалый, выглядывающий из-за плеча Штерринга, разражался проклятиями и буйствовал до тех пор, пока сам надзиратель не укрощал его. Но, несмотря на неутомимую старательность хожалого, Сток считал его гнев неопасным. «Выслуживается, а человек не злой. Один из гансов». Вспоминая его предшественника, Сток про себя всех трусливых, но совестливых людей называл этим именем.

В тюрьме портной оценил целебную силу снов. Сновидения значительно сокращали и облегчали ему одиночное заключение. Нередко, перед тем как заснуть, он так напряженно думал о побеге, что во сне мечта становилась явью. Пробуждаясь, он подолгу не мог осознать, где находится, и думал, что он на свободе. Сны спасали от отчаяния и точащей грусти. Он путал их с действительностью. Во сне он видел Женевьеву, обнимал ее. После такого свидания он просыпался с глазами полными восторженных слез.

Однажды, когда на Стока снова напала тоска, которая точит мозг и уничтожает волю к жизни, вошел хожалый. Он принес с собой фонарь, воду, кусок хлеба на глиняном кувшине. Уходя, он невзначай замешкался в дверях и, неожиданно повернувшись к заключенному, шепнул:

— Сожги тотчас немедленно.

В руках Стока была записка.

Чудо! Ожидаемое чудо совершилось. Хожалый как бы по забывчивости оставил в камере и фонарь.

«Неграмотен. Воззвание подброшено. Отрицаю. Терпение», — прочел портной и, позабыв всякую осторожность, принялся перечитывать дорогие слова, написанные печатными буквами незнакомой рукой.

Сток все еще разглядывал исписанный клочок бумаги, когда раздался скрин отодвигаемой форточки, закрывающей слюдяной глазок. Штерринг!

Не растерявшись, Сток сунул записку в рот и проглотил ее, когда надзиратель, заподозривший неладное, отпер дверь.

Стоку доставляло болезненное удовольствие наблюдать за собой и замечать, как покидают его силы. Более года он не дышал свежим воздухом. Столько же времени он не видел неба. Иногда случайно заблудившийся луч солнца прорывался в камеру и прыгал, румяня стену. Иногда в окно залетал комар и своим звоном разрывал мертвую тишину каменной башни. Сток не мешал комару кусать его. Комары напоминали ему долину реки Роны в летние вечера. И когда маленький кровопийца, насытившись, улетал к окну, Сток приподымался, стараясь догнать и вернуть его.

Сток сознавал всю искусственность и преувеличенность своих радостей и огорчений в тюрьме, но с ними ему было легче. Напряженность и сосредоточенность жизни арестанта имеют свой предел, за которым следуют равнодушие и страшная опустошенность. Иоганн боялся этого рубежа и с ужасом замечал, как деревенеет его тело, как даже физическая боль начинает казаться отдаленной, едва касающейся.

В страшном принудительном молчании он начал находить убежище, и котором лениво ютились не вызываемые к жизни мысли. Тем более потрясла его переданная хожалым записка. Но вместе с радостью он испытал ощущение почти физического страдания. Его возвращали силой к жизни.

Сток, волнуясь, ждал с рассвета прихода хожалого, но тот, однако, не допустил никаких разговоров и по-прежнему свирепо ругал арестанта. По коридору в это время прохаживался Штерринг.

В сумерки портного впервые взяли на допрос.

Когда после долгих месяцев неподвижности Стока вели по коридору, его оглушили голоса людей и сутолока. Он разучился ходить и при виде лестницы испуганно попятился. Закружилась голова.

К кандалам он привык настолько, что их тяжесть казалась ему тяжестью собственного тела.

Допрос был педолог.

— Ваше имя?

— Иоганн-Вольфганг Сток.

— Ваш возраст?

— Двадцать четыре года.

— Ваша профессия?

Сток ответил словами Бланки:

— Пролетарий.

— Это не занятие.

— Это почетнейшая из профессий. Ею занимаются миллионы людей, живущих своим трудом и лишенных всяких прав.

— Ого! Где вы начитались такой премудрости?

— Я неграмотен.

— Откуда же почерпнули вы свои бунтарские идеи?

— Деспотизм лишил нас всего. Но право мыслить осталось нашим. Я нашел истину своим умом.

— Это видно, потому что голова ваша забита дрянью. По подобные мысли мы уже слыхали и читали. Знакомы ли вам некто Георг Бюхнер и пастор Вейдиг?

— Они жили недолго на одном дворе со мной, и мне пришлось не раз чинить платье этим почтенным господам.

— Мы знаем, что ты лжешь и отягощаешь свою участь упорством. Ты состоял членом «Общества прав человека». Ты бывал на конспиративных собраниях. Да почему и но бывать? Разве немцам воспрещено собираться? Ты ведь не обязан знать о преступных целях организации, — может быть, тебя обманом ввели туда. Итак, ты бывал в пещере на Господней горе в первую пятницу каждого месяца?