— Того вин не видкрывав мени. Тилькы сам Василь Тимков казав, що Устим часто заходыв до його.

— Какурин, записал Тимкова?

— Так точно, ваше благородие! Но он давно в рекруты отдан!

— А-а, так вот почему ты назвала его! Говори, у кого он бывал из тех, кто сейчас в селе живет! Где скрывался?

— Не знаю.

— Куда дела то награбленное добро, которое он тебе приносил?

— Ничого вин не приносыв. Дав дитям тилькы чоботы, яки сам шыв…

Против этого исправнику нечего было возразить: он от многих уже слышал, что Кармалюк мастер на все руки. Это и помогает ему проходить по чужим местам, так как он всюду может заработать кусок хлеба. Но одного исправник понять не мог: куда же он девает те деньги, что отбирает у панов? Семье он явно ничего не приносил: исправник сам делал несколько раз обыски и видел, в какой нищете живут его жена и дети. Но неужели народная молва правду говорит, что он все добро раздает бедным? Это совсем непонятно: отбирать только затем, чтобы отдавать другим — черт знает что!

Старший сын Иван — ему шел пятнадцатый год — повторил все то, что сказала мать. Когда спросили, у кого из жителей села отец бывал, он назвал того же Василия Тимкова да Максима Варака, «ушедшего со всем семейством сего года в марте месяце». Это больше всего взбесило исправника.

— Ты что же, гайдамацкий выродок, называешь только тех, кого в селе нет? Кто тебя научил? Батько? Мать? Да я сейчас же прикажу снять с тебя штаны и всыпать розог!

Но угрозы исправника не испугали Ивана. Нахмурив такие же широкие брови, как и у отца, он упрямо молчал. Потом сказал еще, что отец «несколько разов ночевал в доме, а другие разы хотя и бывал, но скрытно от него, показателя, и после о том, что было, мать не сказывала».

Запер исправник Марию в хате-пустке и поставил стражу. Сделал он это не потому, что боялся, как бы Мария не убежала, а чтобы припугнуть ее. Пусть, мол, почувствует, каково-то сидеть под ружьем. Пусть увидит, что он не бросает слов на ветер, и если сказал, что упрячет под замок, то так тому и быть. Может, у нее под арестом язык развяжется. А то свыклась с тем, что ее только пугают, но не сажают, розгами не порют. Вот и отпирается от всего. Нет, на этот раз розог ей не миновать!

Канцелярист Какурин так записал сцену очной ставки Кармалюка с сыновьями: «Не только показатель вышеизъясненный Иван, еще и другие два сыновья — Остап лет восьми и третий, Иван лет пяти, в глаза отцу своему Устиму Кармалюку (он же Василий Гавриленко) уличия делали. Первый из них повторил показание свое, а последние, целуя отца в руки и лицо, утверждали, что он есть в действительности их отец родной… противу чего сей последний, хотя с изменением себя в лице и дрожавшим голосом, чинил запирательство…».

На очной ставке с женой Устим просто молчал, «упорно оставаясь на своем показании». Вызвали протоиерея Григория Левицкого и с его «духовным увещеванием» начали опять допрос. Но Устим почти слово в слово повторил то, что показал на первом допросе. Раз приняв какое-то решение, он, как и всегда это делал, уже не отступал от него.

Пригнали мужиков из Головчинцев и Дубового. Они тоже заявили, что знают «показанного им ныне налицо человека, именующегося Василием Гавриленком, знают довольно, яко он есть по имени Устиян, а по прозванию Кармалюк, родился, взрос и женился в селе Головчинцах. В продолжение жизни его худых поступков не приметили за ним…»

Но когда мужиков спросили, где Кармалюк «после последнего побега имел пристанище и производил ли с кем-либо какие грабительства», то все в один голос ответили, что не знают.

На том допросы да очные ставки и закончились. Под охраной солдат и конной шляхты Кармалюка повезли в Каменец-Подольск.

Всем казалось странным: почему Кармалюк и после того, как его опознали, продолжал утверждать, что он Василий Гавриленко. Многие это считали глупым упрямством. А между тем Устим делал это с расчетом. Он не сомневался в том, что его опознают, но ему нужно было другое: затянуть, запутать следствие и выиграть время для подготовки побега. Он изучил уже все законы и знал: кто бы ни доказывал, что он Кармалюк, а не Гавриленко, канцелярия будет делать свое. Пойдет запрос в Белозерский полк — был ли у них Василий Гавриленко и когда убежал? Там «учинят выправку по делам», и пока та выправка доползет до Каменец-Подольска, можно сто раз убежать.

И Кармалюк не ошибся. Прошло лето, наступила осень, а писаря все скрипели и скрипели перьями, «учиняя выправки по делам». Устим еще в прошлый раз, сидя в Каменец-Подольской крепости, был избран старостой. И когда его вновь посадили туда, «все поклялись ему в безусловном повиновении. Не прошло нескольких дней, как у него был готов план побега».

Следствие было закончено в декабре. Устим все лето тяжело болел, а потому и не мог бежать. И теперь, чтобы оттянуть время, он, «посредством правящего должность каменецкого поветового стряпчего, входит к губернскому правлению с прошением, домогаясь оным возврата восьми рублей серебром, отобранных у него при задержании». Начинаются опять запросы: кто отобрал? да куда дели? Из Литина ответили, что исправник употребил деньги «на сделку железных ручных и ножных с ошейниками кандалов, которые и поныне на нем находятся». И если, дескать, суд оправдает Кармалюка и определит, кто должен возместить ему убыток, то «в таком разе собственность его пополнится».

На выяснение этого дела ушел месяц. Но не успели объявить это решение Кармалюку, как по инстанции пошла вторая бумага. Кармалюк утверждал, что эконом селения Французовки Вишниовский должен ему пятьдесят рублей серебром, которые он требует вернуть. А главное: в том селе он «повстречался с товарищем своим, тоже беглым рекрутом, по прозванию Черноморцем». Суд сразу же клюнул на это, и, «желая и сии предметы присовокупить к делу о Кармалюке, приостановился с решением такового». Эта новая задержка вызвала гнев генерал-губернатора Бахметьева, на которого сыпались нарекания от панов за то, что он в прошлый раз отменил смертный приговор Кармалюку.

На грозный вопрос, почему суд второй год тянет дело Кармалюка, Бахметьев получил разъяснение: Кармалюк слишком глубоко пустил свои гайдамацкие корни в народе. К делу привлечено уже более ста человек, а сообщники его и придержатели далеко еще не все арестованы. Выяснилось, что на воле разгуливает правая рука Кармалюка некий Черноморец. Он действует, прикрываясь именем Кармалюка, и держит в страхе весь Балтский уезд, о чем суд имеет точные сведения. И сам Кармалюк не отрицает, что Черноморец из его шайки. Было бы, конечно, весьма ценно приобщить и этого Черноморца к делу. Исправникам разосланы соответствующие бумаги. Последнее обстоятельство окончательно вывело генерал-губернатора из себя.

— Очень хорошо! — иронически заметил он. — А ежели по этим бумагам этого Черноморца будут ловить, как Кармалюка, ровно три года?

И он предложил суду поспешить с решением дела Кармалюка и всей его шайки, немедленно вынести приговор и представить на ревизию по принадлежности. По исполнении — рапортовать ему.

Это грозное «предложение» генерал-губернатора было послано в суд 6 декабря 1822 года. Но только 21 февраля 1823 года в 1-м департаменте Подольского головного суда слушалось «подлинное дело о пойманном в Литинском повете на разбое Устима Кармалюка, именующим себя Василием Гавриленком», куда оно было послано на ревизию из Каменецкого уездного суда.

Приговор гласил: «Признав оного Кармалюка… яко явного преступника, изобличенного в грабеже многократном и покушении на жизнь человеческую, наказав большим против прежнего числа ударов кнутом, а именно — 101-м, и по выставлении предписанным порядком постановленным такого рода преступникам знаков, сослать вечно в каторжную работу».

Не оставили в покое на этот раз и Марию. «За необъявление перед правительством о пребывании того ее мужа в околицах Головчинец и дачу тем случая к продолжению его поступков, выдержать ее при Литинской градской полиции под караулом четыре недели, а потом на грунте села Головчинец, в пример другим, наказать пятьюдесятью розгами».