Тем не менее историю Истомина фон Бюллофф запомнил и часто о ней говорил.

— Что-то в этом есть, Джон. В нас троих есть что-то общее. Судьба недаром сталкивает тебя с нами. Проснись, парень! Какого черта ты здесь! Бери под мышку свою девчонку и возвращайся в Россию! Ты же русский, Джон! Понимаешь, вполне! Тут не национальность важна, а ясность. Я дам вам денег, купите себе дом в деревне, разведете цыплят, телят… Идиотизм деревенской жизни, как Маркс писал.

— Это исключено, — сухо ответил Джон и рассказал о Недошивине.

Рассказ взволновал русского китайца больше, чем Джон ожидал.

— Ты хотел убить своего отца?! — вскричал он. — Отца?! Чем накачали твои мозги в твоей Америке? Даже если он действительно убийца твоей матери! Кстати, с чего ты это взял?

— Однажды в Америке я получил письмо от неизвестного.

— И ты поверил?

— Этот неизвестный слишком хорошо знал детали моего рождения. И потом желание убить отца делало мою жизнь осмысленной.

— Не убить, а встретиться с ним ты хотел, идиот! — продолжал кричать фон Бюллофф. — И я тебя прекрасно понимаю. Мой отец фактически угробил мою мать из-за своего коммунизма. Но как мне его не хватало… отца, а не коммунизма, конечно! Да если бы твой отец не был в тебе заинтересован, ты бы давно был трупом. Кому ты был нужен в России и кто еще мог отправить тебя в сытую Америку? Теперь я понимаю, кто послал в Таиланд Вострикова.

В тот вечер фон Бюллофф напился и рыдал у себя в номере так, что Ася и Джон слышали его через стену, в соседнем номере. Ася пугливо жалась к Джону, а тот мрачно размышлял о чем-то…

— Пойдем… — сказал он, трогая Асю.

Она покорно встала, взяла его под руку и засеменила мелкой походкой. Путь от Монмартра до Rue de Rome был не дальний, но и не близкий. Добираться, однако, приходилось пешком, потому что метро Ася ужасно боялась, а в такси принимала шоферов за Корчмарева, вспоминала революционный август и начинала молоть всякую чушь.

Возле гостиницы их ждал корреспондент «Монд» с фотографом. Узнав о заявлении Недошивина, Половинкин оттолкнул журналиста, схватил Асю за руку и побежал в номер включать телевизор. В коридоре его перехватил фон Бюллофф.

— Не спеши, — сказал он. — Тебе теперь некуда спешить. Твоего отца убили.

Ранним холодным утром середины октября 1991 года из ворот Троице-Сергиевой лавры вышел студент первого курса Московской духовной семинарии Иван Платонович Недошивин. На площади перед монастырем клубился густой осенний туман, холодный и противный, как мокрое белье на озябшем теле. Но Иван Платонович не замечал ни тумана, ни первых солнечных лучей, пробивавшихся с востока, чтобы этот туман разогнать. Он был погружен в неторопливые мысли. На лице его не было ни печали, ни радости. Он улыбался, но невозможно было понять, что являлось причиной этой улыбки. Его серые внимательные глаза смотрели сквозь туман строго и холодно. Казалось, они были старше его мальчишеского лица, словно вылепленного из нежного розового воска. Молодой человек шел к железнодорожной станции.

Месяц назад Половинкин похоронил отца, полковника КГБ Платона Платоновича Недошивина, выбросившегося с шестого этажа из окна ведомственной квартиры. Основной версией следствия было самоубийство, совершенное в невменяемом состоянии. Через час после смерти Недошивина по всем телевизионным каналам дал интервью генерал Дима. Он скорбно заявил, что начальник его охраны и старый друг полковник Недошивин, по-видимому, действительно виновен в смерти любимой женщины, которая двадцать лет назад родила ему сына.

— Но я не осуждаю Платона, нет, — со значением поджимая губы, говорил Палисадов, — и продолжаю считать своим другом. Преступление его искуплено за давностью лет той поистине трагической жизнью, которой жил бедный Платон! Память о роковом преступлении отравила лучшие, самые деятельные годы его жизни! Неудивительно, что разум не выдержал.

— Не поздновато ли полковник сошел с ума? — спросил Палисадова ехидный ведущий одного из каналов. — Не связано ли это сумасшествие с теми фактами, которые он сообщил на пресс-конференции о вас лично, Дмитрий Леонидович?

Палисадов остудил его надменным взглядом.

— Понимаю, что вы хотите сказать… Мы консультировались в институте Сербского. По-видимому, с головой у полковника Недошивина было не в порядке с ранней молодости, а возможно, и с детства. Его отца и мать уничтожили коммунисты. Воспитывался он в детском доме, потом в училище госбезопасности. Вы только представьте себе! Уму-разуму мальчика учили убийцы его родителей! Потом эти же люди стали его непосредственными начальниками. Сегодня очевидно, что КГБ готовил Платона Недошивина к тайной операции, не исключаю, что политического характера. Мы еще выясним это, мною отданы соответствующие распоряжения.

Говоря это, Палисадов пристально глядел в объектив телекамеры, как бы всматриваясь в лица тех, кто использовал Платона.

— Не слишком ли быстро вы во всем разобрались? — продолжал вредничать телеведущий.

— Быстро? — надменно спросил Палисадов. — Это вы называете «быстро»? Нет, мы работаем преступно медленно, пре-ступ-но! Если б мы работали быстро, мой бедный друг не лежал бы сейчас в морге, а сидел бы в безопасном месте и давал чистосердечные показания против тех, кто с помощью шантажа заставил его устроить пресс-конференцию. Неужели вы не понимаете, что эта пресс-конференция была направлена не столько против меня, сколько против всей демократии?!

— А мальчик? — продолжал копать ведущий. — Был ли мальчик?

— Мы связались с Иваном в Париже и официально пригласили его на историческую родину, — заявил Палисадов. — Не только для того, чтобы достойно похоронить отца. Мы хотим, чтобы сын Платона Недошивина стал российским гражданином. И не просто гражданином, а героем новой России! Теперь о главном, господа! Тот неизвестный парень, остановивший танки возле Манежной, и был Иван Недошивин.

— Какой отвратительный спектакль! — возмущался Лев Барский, глядя в телевизор.

— Ты не прав, Лев, — мрачно возражал сидевший рядом Корчмарев. — Генерал Дима отлично знает, что он делает. Главное — заставить народ слезу пустить. За слезу русский человек все простит!

Следователь показал Джону предсмертную записку отца, написанную прыгающими, но отчетливыми буквами:

«Ваня! Прости меня, если можешь. Обратись к отцу Тихону и делай все так, как он скажет. Палисадов в моей смерти не виноват. Если можешь, похорони меня сам, сам понимаешь — где. Все твои документы у Корчмарева. Ему и Вострикову можешь доверять. Прощай, сын! Ничего не бойся и никого ни о чем не проси. Пора! Обнимаю тебя! Целую серые глаза твои! Ах, если бы ты знал, как я любил твою мать!

Платон Недошивин».

Следователь, тощий, нервный, с пергаментно-желтым лицом хронического язвенника, непрестанно курил, вытирал воспаленные глаза и, беззвучно шевеля губами, про себя матерился.

— Что вы об этом думаете?

Половинкин молчал.

— Вы знакомы с этим… отцом Тихоном? Вообразите, ваш отец оказался его тайным духовным сыном!

— Что с ним? — спросил Джон.

— С кем? — удивился следователь. — С вашим отцом?

— Со старцем Тихоном.

— Не волнуйтесь, отпустили. Годик бы назад… Черт его знает, что ваш отец мог наговорить ему на исповедях. Пусть ваш юродивый благодарит Палисадова.

— Палисадова?

— Да, Палисадова. Он приказал старца отпустить. Но это между нами, я ничего вам не говорил. Черт! Повесили на меня это дело! Все же ясно, как божий день!

Голос следователя срывался на фальцет, лицо подергивалось гримасой отвращения, как если б его заставили проглотить кислое на голодный желудок.

— Вот ваши документы и деньги, — сказал он, протягивая конверт из вощеной бумаги. — Нашли у Корчмарева во время обыска. Говорит, что ничего не знал, что подкинули. Врет, конечно. Впрочем, какая теперь разница. Документы в порядке. Поздравляю, вы гражданин России. Доллары, пожалуйста, при мне пересчитайте.