— Затем, что без сахара ты со своим медом проторгуешься в прах. Знаешь, кто у нас тут главный пасечник? Муж заведующей продуктовой базой. Она неучтенный сахар с базы мешками волокёт, а он этим сахаром пчел кормит и медок гонит. Медок, конечно, дрянь. Но мужик покупателю не врет! Так и пишет на банках: «Мед липовый».

— Тогда я займусь животноводством.

— Опять молодец. Но для этого пшеницу воровать нужно.

— Выходит, без воровства в деревне делать нечего?!

— Почему — нечего? Я не ворую. И Ознобишин тоже.

— Ну так я пойду в учители или пастухи, — обрадовался Джон.

— В учителя тебя не возьмут без нашего образования. А в пастухи? Давай, Вань! Напарник мне позарез нужен!

Установив крест на могиле Лизаветы, они полюбовались на свою работу и сели в тени тернового куста, чтобы перекусить. Воробей достал из сетки сверток, похожий на тот, что доставал вчера. И было там то же самое: кусок сала, мятые яйца и черемша.

— Кусай, Ванька! — оживившись, сказал Воробей. Вскоре Джон понял причину этого оживления: из той же сетки была извлечена бутыль самогона и две чашки. — Помянём рабу Божью Лизавету свет Васильевну!

— Я больше пить не буду, — отказался Половинкин.

— Так ведь положено, — удивился Воробьев.

— Кем положено? Я этого человека не знаю.

— Ну, как хочешь, — согласился Воробей, даже обрадовавшись, что ему самогонки достанется больше. — Правильно, не пей. Только учти, тогда пастухом тебе не стать никогда.

— Я знаю, что буду делать, — сказал Джон. — Николай Васильевич жаловался, что здесь проблема с английским языком. Я буду давать частные уроки английского языка за небольшую плату.

— Вот чудак! — воскликнул Воробей, по-новому глядя на Половинкина. — Ты это что, всерьез?

— Серьезно.

— Да кто тебе даст наше гражданство, Ваня?

— Это не проблема, — уверенно возразил Половинкин. — Россия теперь свободная страна, а решить все формальности мне поможет мой отец… Палисадов.

— Что?! — крикнул Воробей.

— Мой отец — Палисадов. Это мне Максим Максимыч сказал.

Выражение лица Воробьева непрестанно менялось. То искажалось злобной гримасой, то делалось страдальческим и каким-то извиняющимся.

— Максимыч? — бормотал он. — Значит, так оно и есть! Но откуда он знает? Неужто Палисадов сам открылся? Тогда, Ванька, у тебя шанс! Говорят, он теперь первый в Москве человек. Палисадов тебя в люди выведет. Может, еще генералом станешь.

— Мне ничего от него не нужно, — надменно произнес Джон.

— А если не признает? — не слушая его, продолжал Воробьев. — Ты, Вань, тогда в газету иди. Они журналистов боятся.

— Если не признает, — спокойно отвечал Джон, — я его убью!

— Что?!

Воробей пристально заглянул в его глаза и вздрогнул. Это были глаза покойной Лизы.

— Я, дядя Гена, — продолжал Джон, — для того и приехал в Россию, чтобы убить отца. Разыскать и убить.

— Да зачем? Это же грех!

— У меня есть теория на этот счет.

И Джон обстоятельно изложил Воробью свою теорию об убийстве Отца, которую рассказывал Барскому, Чикомасову и Дорофееву. Он был уверен, что Воробьев ничего не поймет, но Воробьев воспринял теорию Половинкина совершенно серьезно.

— Это так, да! — горячо закивал он. — И то, что ты о нас, русских, вчера говорил — правда! Без любви живем, без жалости друг к дружке! Но в одном, Ваня, ты не прав! Не отца в России убивать нужно, а мать спасать. Хотя ее ты уже спасти не можешь.

— После вчерашнего я раздумал его убивать, — согласился с ним Джон. — Но я сделаю это, если он посмеет от меня отказаться. Еще раз оскорбить свою мать я не позволю!

Воробей рухнул на колени, лицом к Лизиной могиле. Пьяные слезы покатились по его лицу.

— Слава Богу, Лизонька! Дождалась ты своего защитника!

Он приходил сюда только раз в год. В другие дни старался обходить это место, после убийства Лизы ставшее безлюдным и непопулярным среди молодежи, — а как здесь раньше любились! Он приходил сюда вечером, в ночь на Покров. Садился на пень и непрерывно курил одну сигарету за другой, иногда всю ночь, до петухов. Обрывки образов и звуков, связанных с Красным Конем, нестройно мелькали в его голове. Детство, начало юности… Возвращение с войны и два с половиной месяца, проведенные с отцом и матерью. Похороны родителей. Смерть Василия Половинкина. Потом опять похороны, похороны, похороны… Соколов исправно на все приезжал, бросая работу к чертовой матери и скандаля из-за этого с начальником. «Кого ты опять собрался хоронить?» — «Ивановну». — «Да кто она тебе?» — «Крёстная». — «Ты что, в Бога веришь?» — «В Бога не верю, а крёстную по-человечески похоронить надо».

Последние похороны, на которых он должен был быть, но не поехал, — похороны Лизы.

А может, зря? Может, напрасно ты погорячился, капитан, дав себе клятву, что в Красный Конь отправишься теперь не иначе как в виде мертвого тела, на погост, в родительскую оградку?

Э-э, надо быть честным перед самим собой! Ведь ты той клятвой душевную подпорку себе поставил, чтобы окончательно душе в пропасть не упасть! Не тот стал Красный Конь, не тот, что до войны! Девчата помешались на модных городских тряпках, и парни больше не собирались на пруду, на плотине, чтобы биться на кулаках с малы́ми из Красавки. А и всё меньше становилось тех парней и девчат, словно не старики и старухи в селе помирали, а молодежь. Разбегались кто куда, только восемь классов закончат. Были, правда, такие, что оставались. Но лучше бы не оставались! Никаких сердечных сил не хватало капитану смотреть на этих оболтусов.

Один из них, Колька Горелов, из семьи умного, начитанного, но спившегося и потерявшего работу главного агронома, на глазах у Соколова однажды, старательно сопя, разжигал костер в дупле прибрежной ветлы.

— Ты это зачем делаешь? — подойдя к поджигателю, спросил Соколов, удивленный таким очевидно бессмысленным вредительством.

— Гы-гы!

Не мог объяснить. Сам не знал — зачем. А рядом с ним стоял младший брат Юрка, любимец Соколова, веселый, смышленый и такой подвижный, что грибы собирал на бегу и всегда находил самые чистые и крупные, самые желанные белые… Юрка во все глаза следил за действиями брата.

Первый раз Колька угодил на зону за грабеж дачников. Вместе с двумя приятелями из Красавки весной взломали несколько дачных домов и вынесли узел старых тряпок. Отец Кольки, мужик неглупый, увидев чужое барахло, которое Колька с гордым видом приволок домой (добытчик, мать его!), испугался и зарыл тряпки в лесу. Зато родители Колькиных подельников не только не спрятали все эти ношеные юбки, рубашки, кофточки, а нацепили на себя и щеголяли в них по деревне, а летом в них же заявились к дачникам молоко продавать. Ну и повязали пацанов. Групповой грабеж.

Вернулся Колян через три года.

И это был уже совсем другой человек. Вётлы он больше не поджигал. Жрал самогон, шатался по деревне, похваляясь перед девками срамными наколками и золотым зубом, что справил себе в Городе. А потом…

Потом сел Колька за групповое же изнасилование семиклассницы.

Э-э, да что говорить! Выветривался из Коня дух крепости, мужицкий дух! Да разве видано было такое в Коне — в Коне! — о котором с завистью и почтением говорили во всем районе — чтобы тащился средь белого дня, шатаясь и падая, пьяный тракторист и ругался с путающимися под ногами курами! Разве могло быть, чтобы парни при стариках матюкались! А дурдом этот, будь он неладен, как в насмешку открытый в Красавке! Уж не раз слышал Соколов, что полушутя-полувсерьез завидуют коньковские красавкинским. Дуракам, дуракам завидуют! Что живут те побогаче и едят посытнее.

Да веровал бы Соколов в Бога, поднял бы к небу глаза и закричал:

— Благодарю Тебя, Господи, за щедрость Твою! Благодарю за место это на земле, краше которого в мире нет!

Красный Конь! Чудо какое…