— Да-да, — неприятно усмехнулся Джон. — Говорят, ваш Солженицын выпустил статью «Как нам обустроить Россию»?

— «Ваш», — поморщился Петр Иванович. — Вы говорите это точно с какой-то нарочитой ненавистью.

— Да я ненавижу Россию и русских! — со свистом прошипел Джон. — Но больше всего и всех я ненавижу и презираю — да, презираю! — русского в себе!

— Да за что, о Господи?! — чуть не плакал Петр Иванович.

Джон подошел к Чикомасову и посмотрел прямо в глаза.

— Как?! Вы не поняли такой очевидной истины?! Всё, что произошло, произошло только из-за меня одного!

— Что — всё? — опешил Петр Иванович.

— Да всё, решительно всё! И смерть матери, и убийство Соколова, и даже революция эта.

— Вы бредите, Джон! Положим, я готов допустить, что убийство вашей матери косвенно — я подчеркиваю: косвенно! — связано с вашим появлением на свет. Но Максим Максимыч?

— И Максима Максимыча убили из-за меня. К этому причастен Вирский. Я не только знаю господина Вирского, но и являюсь его агентом.

Чикомасов стал мрачнее тучи.

— Теперь я понял, куда пропал Тихон Иванович.

— Старичок просто сбежал, — захихикал Джон. — Он боится Вирского, как и вы. И правильно делает! Я рассказал о Вирском Вострикову, и Аркадий Петрович поехал в Москву добиваться его ареста и запрета общины «Голуби Ноя». Но у него ничего не выйдет. Вирский ему не по зубам. За Вирским стоит Палисадов, а за Палисадовым…

— Вы слишком хорошо осведомлены, — нахмурился Чикомасов.

— Потому что я принадлежу к Мировому Братству, в котором состоит и Вирский, но в более высокой степени посвящения. В Москву меня отправили под начальство Вирского. Тот послал меня в Малютов с заданием к Ивантеру.

— Ах, Мишка! — гневно вскричал священник.

— Вирский ненавидит вас, Соколова, Малютов, всю Россию. Он хотел использовать меня в своих темных делах и боялся, что Соколов ему помешает. Вот его и убили.

— Постойте, — неожиданно улыбнулся Петр Иванович. — Вот вы сказали, что Вирский ненавидит Россию. Но вы?

— Тут другое дело, — упрямо возразил Джон. — Вирский ненавидит весь мир, всё человечество. Его задача — ввергнуть этот мир в пучину зла, ненависти, страдания и потом посмеяться над всем. Он начал с России, потому что здесь у него легче получается. Но Вирский оставил след и в Америке. Вы читали о массовых ритуальных самоубийствах в Оклахоме?

— Да, что-то такое читал, — испуганно сказал Петр Иванович.

— Ты бы, голубчик, прежде чем мир спасать, со своей девочкой разобрался, — раздался спокойный, уверенный женский голос.

Они обернулись и увидели в дверях, ведущих в спальную комнату, Анастасию Ивановну. Джона поразил ее взгляд, чистый, мудрый. Это была не придурковатая Настюшка. Это была властная хозяйка дома, которая смела говорить мужчинам, что им делать.

— С Асей сперва разберись, — повторила она. — Девчонка она дерзкая, а душа у нее голубиная. Такие чаще всего и попадают в сети лукавого. Ох, боюсь я за нее, Джонушка!

— Постой, Настенька, — удивленно спросил Чикомасов. — Ты откуда знаешь, что с Асей?

— Записку она Джону оставила.

— И ты ее прочитала?!

— А ты меня не стыди! — возразила попадья. — Что вы, мужики, понимаете в женских чувствах!

«Прощай, американец! — прочитал Джон. — Я думала, ты чел, а ты полное чмо! Бросил меня одну! И не пытайся искать меня в Москве! Еду к тетке в Кронштадт. Она там директор Дворца пионеров, ее все знают. А тебя туда не пустят, потому что ты иностранец. Прощай навеки! Не твоя Ася».

Половинкин зашелся от внутреннего смеха.

— Ничего смешного! — возмутилась попадья.

— Ничего не понимаю! — Петр Иванович пожал плечами.

— Что тут понимать? — продолжал смеяться Половинкин. — Смысл простой. Поехала к тетке в Кронштадт. Жду тебя с нетерпением. Найти меня просто, потому что тетю мою там все знают. Но учти: Кронштадт — город режимный, и чтобы попасть в него, нужно разрешение.

— Ну слава Богу! — воскликнула попадья. — Не совсем ты еще стал мужиком!

— Еду в Кронштадт! — сказал Половинкин.

— Молодец! — одобрили его поп и попадья.

В Кронштадте стояла противоестественная жара. Корчмарев остался в машине, сказав, что будет ждать Джона с Асей сколько нужно, но до ночи неплохо бы выбраться из города.

— Тетка девочки живет напротив Обводного канала, — со знанием места доложил он, — где сейчас Ленин стоит. А до революции там был Андреевский собор, в котором служил знаменитый Иоанн Кронштадтский. Его недавно церковь святым признала.

Джон испытывал к Корчмареву бесконечную признательность. Во-первых, он вызвался отвезти Джона в Ленинград, во-вторых, по дороге он прочитал Джону целую лекцию о Кронштадте, его истории, его, как выразился Семен Петрович, «героях и мучениках». И Джон, сперва думавший только об Асе, с нараставшим интересом вслушивался в эту речь, из шутливой сделавшуюся строгой, взволнованной и вдохновенной. Не глядя на Джона и ни на секунду не отвлекаясь от дороги (водил он мастерски, но осторожно), Корчмарев рассказал о шведском острове, который зимой дерзко, с одной ротой солдат, захватил фаворит царя Петра Меншиков. Шведы позорно бежали, бросив на костре котелок с кашей, которую наши солдаты с удовольствием съели. В честь этого котла остров и назвали Котлин.

И хотя Корчмарев предупредил, что это лишь легенда, история поразила воображение Джона. Он представил себя среди солдат, греющихся возле дарованного судьбой костра с котелком, полным горячей каши.

— Что за острова? — спохватился он, потому что, замечтавшись, не расслышал Корчмарева. Они ехали по искусственной, созданной для защиты от наводнений дамбе.

— Их насыпали по указу Петра, — объяснил Корчмарев. — Зимой подвозили на санях песок с камнями и обрубали лед вокруг саней.

— Опасно, — поежился Половинкин.

— Да, много людишек погибло, — согласился Семен Петрович. — А что было делать? Как лед сходил, так шведские корабли закрывали морской выход в Балтику. А для чего тогда Петербург строили? Вот насыпали эти острова на расстоянии двух пушечных выстрелов друг от друга. Шведы один раз сунулись, потеряли чуть не половину флота и сразу угомонились.

Эта история уже не понравилась Джону. Про котел была лучше, теплее. А когда Корчмарев рассказал ему о Кронштадтском мятеже, Половинкин возмутился.

— Вот за что я не люблю Россию! — вскричал он. — Как вы можете жить с такой историей? Семнадцать тысяч русских рабочих пришли по льду и вырезали одиннадцать тысяч русских матросов! Только не повторяйте мне глупости о наших неграх и войне Севера с Югом! А кто победил в вашей Гражданской войне?

— Уехала наша Асенька! — с беспокойством на лице говорила Джону Любовь Егоровна Чагина, похожая на жену Ленина Крупскую. — И двух дней, стрекоза, не прожила! Всегда она такая, в отца, в Пашу, брата моего непутевого.

— Куда она могла поехать?

— Позвонил ей кто-то. Разговора я не поняла, но голос звонившего слышала. Вежливый. Господи, с ней что-то случилось?

— Зачем вы отпустили ее? — возмутился Джон, с неприятным для себя отвращением глядя на Любовь Егоровну. — Она ведь несовершеннолетняя!

— Да, — вздохнула «Крупская». — Асенька сказала, что сбежала с каким-то парнем, а тот ее бросил.

— Да не бросал я ее!

— Так это вы? — смиренно продолжала Чагина. — А знаете, я верю вам. Она, наверное, сама от вас сбежала… Хотите чаю с медом и малиной?

— Хочу, — сказал Джон, почувствовав, что его покидают силы. Чикомасов был прав: за последние несколько дней случилось слишком много событий. — Можно, я позову еще одного человека? Он во дворе меня дожидается.

— Как во дворе? — со священным ужасом воскликнула Любовь Егоровна. — Вы бросили своего товарища во дворе?!

— Он в машине сидит, — улыбнулся Джон, и Чагина вдруг показалась ему вполне симпатичной старушкой.

— В машине?! — еще больше ужаснулась «Крупская». — Вот что, молодой человек! Не знаю, как у вас в Москве, а у нас, коренных ленинградцев, так не принято! Немедленно зовите своего товарища, и будем пить чай с малиновым и брусничным вареньем.