— Нет, — решительно сказал Джон. — Мне надо там быть одному.

Ознобишин расстроился.

— В таком случае, вам не стоит ждать автобуса. Отсюда до Коня напрямую километров шесть. Держитесь строго на восток, на восходящее солнце. В конце поля стоит деревенька Красавка. Она действительно красивая, но предупреждаю: в ней находится приют для… как бы помягче выразиться? В общем, на Руси этих людей называют «дурачок», «дурочка» или «Божий человечек». Говоря современным языком, это тихие сумасшедшие. Их свозят туда со всей области. Они не опасны. Просто будьте готовы к некоторым странностям. Они вам и путь в Красный Конь укажут, и ночевать оставят, если возникнет такая необходимость. Это добрый народец! Скажете, что от Николая Васильевича.

— Благодарю вас, — растроганно ответил Джон.

Первый раскат грома был так силен, что Джону показалось, будто какой-то озорник подкрался сзади и треснул по голове громыхающим листом железа. Не для того, чтобы убить, но напугать, ошеломить. Джон и в самом деле испугался и почти оглох. Второй удар он расслышал едва-едва, как сквозь вату в ушах. Но зато отчетливо увидел в нескольких шагах от себя огненный зигзаг молнии. Она была именно такой, какой ее рисуют на столбах с током высокого напряжения, — изломанная стрела с наконечником. Наконечником стрела ударила в землю и вошла в нее, как игла в масло. Когда стрела исчезла, мир потускнел, как бывает после ослепления фотовспышкой.

Половинкин не успел опомниться — грянул третий удар. На этот раз совсем-совсем рядом. Казалось, протяни руку — успел бы схватить змею-молнию за рыжий хвост.

Джон поднял глаза и увидел жуткую, величественную картину. Прямо над ним, так низко, что это казалось нереальным, висела огромная свинцовая туча. Из нее, подобно гною, струился ядовито-лимонный свет. Откуда только она взялась? Не более часа назад он видел на горизонте лишь крохотную, с коричневыми подпалинами, совсем не страшную тучку, от которой, будто по линейке прочерченные, тянулись косые полосы дождя. Джон еще подумал: вот славно было бы искупаться под этим летним дождиком, а потом обсыхать на ветерке, на березовой опушке, прижавшись влажной спиной к нагретому солнцем шершавому стволу. И словно угадав его желание, туча примчалась так скоро, что он не успел заметить ее появления, но принесла не теплый дождь, а ледяной ливень. Она поливала Джона щедро и мастерски, как пожарный из брандспойта. Она была злобным и, несомненно, одушевленным существом. Она за что-то ненавидела Джона, просто раздувалась от злобы, изрыгая гром и молнии ненормально часто, с промежутками в две-три секунды, как если бы огромный бомбардировщик, не достигнув заданной цели, решил свалить свой смертоносный груз на голову случайного пешехода. Этот человечек привлек к себе внимание пилота именно тем, что был таким маленьким и одиноким. Пилоту показалось забавным истратить на эту человекообразную козявку заряд, которого хватило бы на целую армию. Джон уже догадывался, кто этот пилот. Это тот самый страшный Русский Бог, который решил наказать его за презрение к России.

«Получай, гордая тварь!» — без слов кричала туча.

Бежать было некуда, спрятаться — тоже. До ближайшей посадки было далеко. И тогда Джон сделал то, что сделал бы на его месте любой ребенок. Он сел на корточки и обхватил голову руками.

— Мама, — сказал Половинкин.

Кто-то тронул его за плечо. Джон обернулся и увидел высокую молодую женщину в белом платье чуть ниже колен, с гладко зачесанными за уши мокрыми волосами. Ее босые ноги посинели, но не дрожали от холода. Большая грудь вздымалась ровно и спокойно, словно женщина спала. Но глаза ее были широко открыты, и в них не отражалось ничего — ни Джон, ни мокрое поле, ни ежесекундно сверкавшие молнии. Это были глаза трупа.

— Кто вы? — спросил Джон, и собственный голос показался ему чужим. Холодок смертельного ужаса проник под мокрую рубашку, вдруг сделавшуюся нестерпимо горячей. Он вскочил, бросился бежать… Но через минуту остановился. Вернее, что-то остановило его.

Женщина в белом стояла там же, где он ее оставил, и так же неподвижно, как мраморная статуя. Лишь слабое колыханье подола ее платья, не совпадавшее с яростными порывами ветра, говорило о том, что это не памятник.

Не понимая, зачем он это делает, Джон приблизился к ней. И едва подошел, гром и молнии стали ему не страшны.

— Ты вернулся? — спросила незнакомка красивым грудным голосом.

— Вы не видите меня?

— Но я тебя чувствую.

— Вы подошли ко мне.

— Ты звал, и я пришла.

— Я звал свою маму.

— Я тоже ищу своего сына.

— Но я не ваш сын…

— Конечно. Ты взрослый. А мой сын маленький. У него вот такие крохотные ножки (она показала размер ножек пальцами), но на пальчиках уже есть настоящие ноготочки. Правда, смешно, что дети рождаются уже с ноготочками? Нет, ты не мой сын. Мой сын еще не умеет говорить… Куда ты идешь?

— В Красный Конь.

— Что ты ищешь?

— Могилу своей матери.

— Идем, я провожу тебя.

— Но вы ничего не видите.

— Это пустяки, — улыбнулась она. — Красный Конь мой дом родной.

Она протянула руку, и Джон со страхом взял ее. Рука была ледяной. Через кожу чувствовалось, что в ней не струится кровь. Они пошли медленно, но когда Джон поднимал глаза от мокрой травы, то замечал, что край поля приближается к ним так быстро, как если бы на них надвигалась кинокамера с летящего вертолета. Вдруг женщина в белом запела:

Она захохотала, как девчонка, и ее босые ноги пустились в пляс.

— Как вас зовут? — не удержавшись от улыбки, спросил Половинкин.

— Я не знаю! — весело закричала она, продолжая выплясывать на ходу. — А хочешь, ты меня назови! Назови меня как-нибудь!

Джон вспомнил, что говорил ему священник о русалках, и испугался.

— Но я не знаю!

— Все равно назови! Дай мне имя!

Она сладострастно обвила его талию рукой.

— Дай мне имя!

— Нет, — грубо отказал Половинкин.

Тогда она заплакала горько, но без слез, оттолкнула от себя Половинкина и пошла рядом с ним нога в ногу, тихо напевая что-то грустное.

Так они дошли до березовой посадки, пересекли ее и оказались на краю глубокого оврага. На другом краю оврага виднелись шиферные крыши, позеленевшие от плесени и кое-как нахлобученные на полуразвалившиеся дома из красного кирпича с облупившейся штукатуркой.

— Вот Красный Конь, — сказала женщина. — Дальше нам не по пути.

Она повернулась и пошла меж берез обратно. И тут Джон заметил в кустах бузины черный силуэт. Сначала он решил, что ему привиделось. Но ветки кустов качались слишком заметно. Кто-то прятался в них, и не просто прятался, но крадучись двигался за женщиной в белом. Крикнуть ей? Предупредить? Джон посмотрел вслед женщине и ахнул от изумления. Не прошло и минуты, но она была уже далеко, в самом конце посадки, где начиналось сельское кладбище. Ливень внезапно кончился, выглянуло солнышко. Джону вдруг стало легко и радостно.

Он хотел было пойти на кладбище вслед за женщиной в белом, но подумал, что не найдет могилу матери в россыпи могил.

И тогда он решил отправиться к людям…

Джону приходилось бывать в заброшенных кварталах Нью-Йорка. Он знал, что такое мерзость запустения. Он видел разрушавшиеся дома с выбитыми стеклами и заколоченными фанерой оконными проемами, грязными стенами, размалеванными кричащими граффити. Он видел жирных с лоснящейся шерстью крыс, переходивших из подвалов в канализационные люки так же спокойно и неторопливо, как пешеходы переходят дорогу на зеленый свет. Он видел кучи мусора. Но стоило сделать несколько десятков шагов, и он оказывался на чистой широкой улице, по которой мамаши катили коляски с откормленными детьми и выгуливали добродушных ньюфаундлендов. Эти контрасты Нью-Йорка даже завораживали его. Они были неизбежной частью безбрежной жизни великого города, который непостижимым образом справлялся сам с собой.