— Вроде того, капитан.

— Постой, Шамиль, — снова заволновался Соколов. — Ты зачем меня остановил? Куда меня отконвоировать хочешь? К Богу своему? Аллаху? Не хочу!

Максим Максимыч думал, что эти слова разозлят небесного воина, но Шамиль только улыбнулся.

— Бог един, Максим. И никто тебя насильно к Нему не отправляет. Но знай, если ты сейчас пойдешь к людям, это будет худший выбор. Ни Прасковья, никто из живых не узнает тебя. Ты станешь цветком, деревом, животным. Ты будешь вселяться в больных, бесноватых. Это будет бесконечная смена воплощений, стирающая душу до дыр, до лохмотьев. Нет ничего более мучительного.

— Что же мне делать, Шамиль? — заплакал Соколов и подумал, что он слишком часто плачет в новой жизни. — Раз ты ангел, помоги мне!

— Я помогу! — обрадовался Насредеев. — Но и ты слушайся меня. Бог милосерден, и тебе дарован отпуск. Как после войны, помнишь?

— Это в Конь?! — ошарашенно спросил Соколов. — Ты с ума сошел, мало́й! Там три старухи остались и дома сгоревшие. Лучше сразу в ад!

— Увидишь, — загадочно улыбнулся татарин. — Садись на коня!

И снова Малютов лежал под Соколовым. В последний раз на земле видел он его жителей. Видел Прасковью, уже отложившую шитье, уже беспокойно поглядывавшую на дверь, серчавшую на мужа. Увидел Вострикова, обреченно тащившегося к его подъезду…

— Быстрее, азият!

И вот уже не земля под ними, а черный космос. Звезды и планеты мчатся мимо, как угорелые. Ни одну не разглядишь, лишь коротким жаром обдает от звезд и ледяным холодом от планет…

— Крепче держись, Максим!

Господи! Не обманул татарин! Не обманул воин, ангел-хранитель!

— Здравствуй, Красный Конь! — что есть мочи орет Соколов, увидев снова Землю, но только совсем голубую, совсем яркую, ярче, чем на космических фотоснимках. И самое яркое пятно на Земле — Россия, а на России — Красный Конь.

Обернулся татарин. Смеется, скалит свои белые зубы. Соколов быстро соскочил с жеребца. И — утонул в медовом луговом разнотравье, промокнув от утренней росы. Да, застоялись травы этим летом. Конец августа уже.

Насредеев разнуздал коня и направился к реке. Максим Максимыч понял, что в Красный Конь он пойдет пешком и один. Деревня была недалёко, но почему-то Соколов не мог понять, с какой стороны села они приземлились. Все вокруг было ему знакомо, и все как-то не так. И вдруг Соколов ахнул! Ну конечно, конечно! Все было так, как в конце войны, в августе сорок пятого, когда они с Василием «на трех ногах» возвращались в село. Вот по этому самому, поросшему высокой, в человеческий рост, травой полю возвращались.

— Шамиль, — осторожно спросил Максим Максимыч. — На какой срок дан отпуск?

— До ночи! — оскалился Насредеев. — День погуляй, попируй с земляками.

— День? — расстроился Соколов. Но спорить с Шамилем не стал. Пусть! Хоть денек, да его!

…Первым он встретил Василия Половинкина. Тот перебрасывал вилами в низкую сараюшку недопревший навоз. Дух шел острый, аммиачный, от какого городской человек может сознание потерять. У Соколова же, наоборот, прояснилась голова и радостно заколотилось сердце.

— Здравствуй, Василий!

Половинкин обернулся.

— Максим! Не может быть!

И тут Соколов заметил, что у Василия обе ноги целы. Он шел, распахнув корявые руки, шел не прихрамывая, не приволакивая протез.

— Помер наконец! — радостно кричал Василий Половинкин. — Отмаялся! На побывку?

— На побывку, — согласился Соколов и осторожно обнял друга. Он боялся, что Василий окажется бесплотным, бестелесным, как во сне. Видимостью одной, а не живым человеком. Но когда от объятий товарища захрустели косточки, сомнений не осталось — живой!

— Эх, Максимка! Надолго?

— На один день, — сказал Соколов и всхлипнул. — После войны и то больше отпуск давали.

— Ничего, — сказал Половинкин и бросил короткий взгляд на восходившее солнце. — Хоть денек, да твой. Что ж мы стоим? Пошли в село! Твои тебя совсем заждались! Максим Савельич как чувствовал… Вчера мне говорит: «Что-то с Максимкой неладно, Василий!»

С замирающим сердцем Соколов приближался к дому. Но как только увидел отца, да не старого — моложавого, каким встречал он вернувшегося с войны сына (сам не воевал, отравленный газами в германскую), отпустило сердце. Следом и мать вышла, тоже не старая, моложе отца — ни морщинки на лице.

— Здравствуй, сынок! Надолго к нам?

И снова — ножом по сердцу. Как скажешь, что на день всего отпустили?

— Слава Богу! — долдонят они, как и Половинкин. — Хоть денек, да твой.

Мать засуетилась, захлопотала.

— Пошли в дом! Голодный, сына? Я как чувствовала. Блинов напекла ржаных, твоих любимых. Помнишь мои блины?

Как забудешь? Ночами запах снился.

Однако отец ее остановил.

— Погоди с блинами. Пойду, соберу баб, мужиков. Столы на улице накроем, на всю деревню. Максимка вернулся, радость-то какая! Надо отметить по-человечески.

— Пойдем-ка, Максим, — потянул Соколова за рукав Половинкин. — Без нас тут разберутся.

И они пошли в Горячий лес к роднику, возле которого каменной громадой высилось изваяние коня. Об этом роднике Максим в той жизни слышал от стариков и, конечно, не раз пытался отыскать его с мальчишками, но — тщетно. Старики утверждали, что найти родник может только святой человек, блаженный или юродивый.

— Нашли? — радостно спросил Соколов.

— Не мы. Это на земле один святой человек, блаженный, родник разыскал. Только коньковским родник не нужен оказался, вот и вернул его Господь обратно.

— Жалко! — опечалился Соколов.

Он зачерпнул воды, умылся. И почувствовал: что-то происходит с его лицом. Раглаживаются морщины, наливаются соком губы, кровь ударяет в щеки. Зрение обострилось так, что стал он видеть каждый листочек, травиночку, и не просто видеть, а как-то любовно замечать, так что и понять было нельзя, как же он раньше без них жил.

— Ну, вот ты и помолодел! — засмеялся Половинкин. — Смотри, по девкам не побеги! Прасковья тебе потом зенки выцарапает!

— Прасковья? Где она, Прасковья? — снова загрустил Максим. — Когда я снова ее увижу?

— О том Господь знает.

— Вот ты говоришь: Господь, Господь! — с обидой сказал Соколов. — Вас-то Он хорошо устроил! А что мне, капитану советской милиции, на вашем свете делать? Не было у меня ни мысли, ни времени, чтобы в церковь сходить помолиться. И не умею я это. Скажи: в воскресенье трудиться грех?

— Грех, — согласился Василий Половинкин. — На земле грех.

— Во-от! А у меня в воскресенье самое горячее дежурство. Потому что пьянки — раз, поножовщина — два, в универмаге никого, кроме сторожа глухого, — три.

— Господь все видит.

— Он видит, да я не вижу! Мы все там не видим! Отсекли в нас это, вырезали, как аппендицит, кому с наркозом, кому — ржавым сапожным ножом! Что же, все мы, советские люди, получаемся полные уроды и недоумки и дружной толпой в ад отправимся?

Они помолчали.

— Не могу понять, Василий, — снова заговорил Соколов, — почему тебе такая поблажка вышла? Нет, ты не подумай, я не в обиде, я за тебя рад. Но все-таки — объясни! Может, за ногу твою тебя простили? Может, грешил ты на земле меньше, чем я?

— И нога ни при чем, и грешил я не меньше твоего, — возразил Половинкин. — Я ведь, Максим, когда в Город перебрался, то Василису свою подумывал бросить. Нашлась одна вдовушка, небогатая, с отдельной квартирой… Но спас Господь! А сюда я попал благодаря Василисе. Это вы на земле думаете, что она дурочка, сумасшедшая, а на самом деле ее Господь от соблазнов мира укрыл и великой молитвенницей за души наши поставил. Вот она меня первого у Бога и вымолила, голубушка моя ненаглядная!

— Муж через жену спасется, — вспомнил Соколов.

— А?

— Это я так. Еще скажи: как вы живете, что делаете? Крепко стоит колхоз? МТС восстановили? Школа работает?

Половинкин засмеялся.