— Не удалось?

— Она была невменяемой! Она кричала, что если я не верну ей сына, она обо всем сообщит Рябову, о котором я как-то некстати упомянул. Это означало бы верную смерть мальчика.

— Ох, и запутался ты, Платон, — вздохнул Максим Максимыч, — сам запутался и всех запутал. Но как же ты сумел забрать ребенка из роддома?

— Я пришел в гриме и парике и представился отцом ребенка. Организовал персоналу шикарный стол в благодарность. Ну и накапал им той самой, как вы сказали, дури. По моей указке они заставили Лизу подписать бумагу, в которой она отказывалась от ребенка. Потом сказали ей, что он умер…

— Скотина!

— Через неделю Лиза выписалась, и ей тайно сообщили, что я погиб при выполнении ответственного задания.

— Все концы в воду спрятал?

— Вышло, что нет. Через четыре года кто-то прислал Лизе письмо, что я жив, а Иван находится в детском доме. Она разыскала меня…

— Как же ты можешь после этого жить, Платон? — пораженно глядя на него, спросил Соколов.

— Это все пустые разговоры, Максим Максимович, — нехотя отозвался Недошивин. — Мы разные люди и друг друга не поймем.

— Это правда.

— Хорошо, — неожиданно сказал Недошивин. — Спрячьте мальчика сами, но в надежном месте.

Дверь в комнату распахнулась, вбежала зареванная Прасковья.

— Торгуетесь! — кричала она, глядя на мужа и не обращая на гостя внимания. — О Ванечкиной жизни? Эх, мужики! Павианы надутые!

— Подслушивала? — спокойно поинтересовался Соколов.

— А ты думал, я пирожки вам буду стряпать, пока вы Ванечкину судьбу решаете?

— Прасковья Семеновна, — хладнокровно обратился к ней майор, — вы, как я вижу, среди нас самый ответственный человек. Раз вы всё слышали, подумайте, где спрятать моего сына.

— Где-где! В тюрьме, конечно! — деловито сказала Прасковья. — Кто его будет там искать? Сегодня Прокопьич в КПЗ дежурит. Он мужик неболтливый. Я сама с Ваней в камере посижу, пока вы со своим Рябовым разберетесь.

— Не жена, а ума палата… — восхитился Максим Максимыч.

— Отличная мысль, — согласился Недошивин.

Тем же вечером, когда Прасковья отлучилась из КПЗ за провизией, он похитил Ваню. Пришел, показал свои документы и забрал мальчика. Охранник не посмел ему возражать. Прасковья тихо выла. Соколов был зол как сто чертей. Но оба понимали, что вернуть Ваню невозможно.

Соколов заглянул в пачку. Там оставалась последняя сигарета. Закричал первый малютовский петух, напоминая, что наступает утро и что пора возвращаться домой.

— Не спеши, капитан!

Соколов обернулся и остолбенел. Позади стоял Гнеушев, приветливо улыбаясь, посверкивая в свете молодого месяца ровными рядами белых зубов.

— Ты?!

— Не ждал, капитан? Здравствуй!

— Вот еще! — решительно сказал Соколов. — Здоровья я тебе пожелать не могу. Зачем пожаловал? Неужели по мою душу?

— Не спеши, капитан…

— А я и не спешу.

— Присядем на дорожку?

— Разные у нас с тобой дорожки, — возразил Соколов, но обратно на пень присел. — Странно, что тебя свои до сих пор не укокошили. Зажился ты, Гнеушев, на белом свете.

— Зажился, — легко согласился Борис Вениаминович.

Так они сидели, изредка перебрасываясь словами, словно два старых приятеля. Однако Гнеушев посматривал на часы, из чего капитан сделал вывод, что он специально тянет время, как тогда на станции, после убийства Лизы.

— Хватит, — грубо оборвал беседу Соколов. — Зачем явился?

Гнеушев снова взглянул на часы и вздохнул.

— Тебя мочить я приехал, Соколов. Вот, понимаешь ли, какая штука. Заказал тебя товарищ Рябов.

— Рябов? — удивился Соколов. — Я же только вчера с ним по телефону говорил.

— Во-от! И ничего ему не сказал про мальчика. Но Рябов по одному голосу твоему вычислил, что ты знаешь что-то, чего знать тебе не положено. А таких людей генерал устраняет непременно, даже если испытывает к ним глубочайшую симпатию. Погрустит, но устранит. Так что извини, капитан!

— Как убивать будешь? — угрюмо спросил Соколов, глядя убийце в глаза. — Шнурочек-то принес?

— Зачем? — сказал Гнеушев. — Я тебя зарежу. Небольно. Ради твоих седин и моего к тебе, капитан, уважения.

— Спасибо, добрый человек! — засмеялся капитан, чувствуя, однако, как в сердце проникает могильный холод. — Уважил старика!

— Есть желания? — серьезно спросил Гнеушев.

— Есть, — серьезно ответил Соколов. — Во-первых, дай последнюю сигарету выкурить. Жалко в пачке оставлять.

— Кури, — разрешил Гнеушев и снова посмотрел на часы.

Капитан не торопясь выкурил последнюю в жизни сигарету, затушил окурок об пень и положил в пакет, где уже лежала пустая бутылка из-под морса. Затем тщательно собрал с земли остальные окурки, горелые спички и тоже сложил в пакет, который протянул Гнеушеву.

— Выбрось на вокзале в урну. Сделай одолжение. Это второе и последнее желание.

Гнеушев насмешливо посмотрел на пакет.

— Поверил, капитан?

— То есть?

— Поверил, что я тебя убивать приехал? Видно, ты, дорогой мой Соколов, на пенсии детективными романами злоупотребляешь, ха-ха!

— Не будешь убивать? — с надеждой спросил Соколов, и ему стало радостно и легко, будто он помолодел на те двадцать с лишним лет, что не видел Гнеушева.

— Ты с ума сошел, Соколов? Я разыграть тебя хотел. И не один я пришел. Смотри, кто сзади стоит.

Капитан обернулся, но никого не увидел. В ту же секунду быстро и легко, как в сливочное масло, вонзилось в левую грудь узкое металлическое лезвие. Соколов завалился на пень, часто задышал, захрипел, заморгал редкими ресницами.

— Прости, капитан, — сказал Гнеушев.

Умер, умер любезный мой Максим Максимыч! Не дождался красного солнышка. А ведь оно с особой, какой-то последней, не растраченной за короткое русское лето лаской греет в этих степных местах в конце августа по утрам, хотя по ночам термометр падает ниже нуля, и леденеют лужи, и обсыпает землю иней, как небо — звезды.

Убили моего капитана!

С отвращением смотрю я в лицо убийцы, который спешит на утренний поезд, опаздывает, потому что заболтался с капитаном.

На этом лице нет раскаяния! И все же в глазах я вижу сожаление и вопрос: зачем было убивать старого капитана? Кому он мог навредить? Грустно даже убийце!

«Постой! — может быть, возразит мне читатель. — Ведь это не Гнеушев, а ты убил капитана! Что стоило тебе, хозяину капитанской судьбы, оставить его в живых, позволить мирно доживать свой век с Прасковьей? Ох, не лукавь, не лукавь! Не в глаза выдуманного тобой убийцы (надо еще разобраться, откуда в тебе самом эти фантазии), а в твои глаза, дорогой автор, надо всмотреться повнимательней…»

Ах, читатель, читатель! Что понимаешь ты в законах романа, да еще и русского романа, самого беззаконного из всех романов? Нет, не мог я оставить капитана в живых. В тот миг, как Соколов увидел Лизу мертвой, взбунтовался и бросил вызов врагу рода человеческого, жизнь его стала неподвластна моей воле. И потом… Как ты представляешь себе, сердитый мой читатель, жизнь Максима Максимыча после девяносто первого года? Ведь он до мозга костей советский человек, а советская эпоха в девяносто первом закончилась. И ты хочешь, жестокий мой читатель, чтобы я сам, своею собственной рукой устроил любимому герою нравственную экзекуцию? Чтобы наблюдал вместе с тобой за душевными корчами старого капитана, когда, бессильный пенсионер, пьяненький, в семейных трусах, красный от водки и злости, сидит он вечером перед телевизором и смотрит, как рушится его держава, которую он спас от немцев и которая легко, с детским восторгом легла под собственных доморощенных супостатов…

Нет, нет и еще раз нет! Это слишком жестоко.

Но жаль мне сразу расстаться с Максимом Максимычем! Конечно, можно продлить расставание описанием его похорон и рассказом о следствии по делу, которое, как легко догадается проницательный читатель, быстро зашло в тупик.