Первый отрывок:

«Жизнь не особо интересная, обыкновенная жизнь. У нас ребята моих лет все с этого начинали».

По этому вступлению уже видно, что рассказ примыкал к тому же циклу. С шестнадцати лет рассказчик пошел добровольцем в Красную Армию, там направили его к белым с поручением. Узнали его, заарестовали. «Бьют они, я вам скажу, так, что даже вспомнить противно… Одному товарищу обвязали голову веревкой и стягивают ее, крутят клином, палочкой такой, веревка кости жмет, глаза выкатываются».

Другой отрывок: «Парнишки и девчонки».

«Это — записи, сделанные мною в разное время. Я записал буквально так, как слышал, и уверен, что мною не допущено ничего «от себя».

1920 год. На Петербург наступает Юденич.

«Так вот, — лежим, значит, мы, человек 30… спереди постреливают беляки, ну, пули повизгивают, все как следует, — война!.. Вдруг с левой стороны выдвигается невиданная вещь, особнячок эдакий мнет кусты, неприятное зрелище! И правит, боком эдак, на нас… Ребята сомневаются: — Штука эта передавит нас, давайте уходить.

И уже начали подскакивать с земли, ползут прочь. Вот тут парнишка ростом с винтовку и объявился: «Стойте, т.т., — кричит, — разве мы затем тут, чтобы уступать врагам? Нам, — говорит, — штуку эту надобно взять в плен или разрушить, т.т., — вперед!» И — пошел первый, за ним — еще человек десяток, ну, конечно, вреда этому домику не принесли, отступить от него пришлось… Тогда т. один и говорит мне:

— Парнишка-то какой, а?

— Да, — говорю, — парнишку надобно приметить. Однако потерялся он, мы даже имя не успели спросить…»

Отрывок третий: «Перемещение разума».

Рассказывает сторож:

«В гражданской войне, милой мой, воевать замечательно просто: в гражданской — знаешь, кого бьешь и за што его бить надо. А — царская война, империалистическая значит, — это дело темное, то есть теперь-то я понимаю, что, наоборот, вполне ясно подлое дело, а ту пору, я по первому разу воевал, так чего поймешь?.. После Брусиловского наступления очухался я. Набрали мы пленных громадное число, гляжу я — мать их в душу! Да они такая же безмолвная сволочь, вроде меня и всех наших. — «Что же вы, говорю, так вашу раз перетак, делаете? Куда это вы лезете, каких дураков, сукиных детей слушаете?.. Вы бы, — говорю, — дурацкое ваше начальство истребили — вот что, — говорю. Разве можно дуракам подчиняться?» — Ну, орал я на них, прямо от всей души изо всех сил… А тут солдатик один, питерец, гвоздарь, и ввязался: «Луковников, да ты же большевик!» «Это — почему?» — говорю. Даже испугался, нам офицер объяснял про большевиков довольно строго. А солдат — фамилия ему трудная — и рассказал мне, почему это я озлился. Он рассказывает, а я понимаю: верно! «Вот-те на! — думаю. — Ах, мать твою, как же это я? Н-да…» Ну, солдат этот прибрал меня к рукам и обстрогал под человека. С той поры времени я и пошел большевиком на всю гражданскую.

До 23 г. действовал, а дальше болезни одолели. Все-таки: три раны, да в плену был, избили меня до полусмерти, да тиф два раза — это, хоть кому, на всю жизнь хватит!»

Этот рассказ тоже, несомненно, из того же цикла «маленьких, но великих людей».

Четвертый герой вырисовывается из письма его: олончанин пошел по своей охоте в Красную Армию «бить англичан в Архангельск». Ранили, попал в плен, бежал в Норвегию, рыбачил там, бежал, «охотился на бандита Антонова в Тамбовской губернии», записался в партию, был секретарем сельсовета. Напали кулаки, избили, получил пулю в правый бок, и сам убил одного, пролежал в больнице одиннадцать дней и пошел работать на завод.

И последний отрывок: «Рассказ о Ефиме Заботкине, сверкающем человеке».

«И — вдруг, как с полатей спрыгнул: является! Батюшки мои — весь в ремнях, медными пуговицами обшит, сверкает! Прямо чудотворная икона о двух ногах, — молись, кто хочет. Вознесется на эту самую евстрату, руками махает и прямо начинает: — «Т.т., давайте отечество спасать; немцы, говорит, роста по сажени и все, говорит, пегие какие-то, лезут, говорит, со всех сторон, гроб и крышка нам».

Тут и выскочил Сокиренко, мастер со свечного завода.

— Стоп! — кричит. — Есть, — говорит, — два отечества, и одно — есть, а другого — нету. Это, — спрашивает, — какое, которое защищать зовут нас?..

Встал другой и так сказал:

— Врет гражданин Заботкин, они, говорит, Заботкины, немцев не боятся, они немцам Ригу сдали для того, чтобы рабочий народ взнуздать, они, говорит, с немцами в одну игру играют против рабочих и бедных крестьян. Нужно, говорит, такое отечество, чтобы вся земля — крестьянам, и все фабрики — рабочим, и вся власть — им, а вот эдаких блестящих — к чортовой матери со всеми их ремнями и пуговицами».

Пошли на гражданскую войну, партизанили против Деникина, «осталось нас всего человек 40… одних перебили, другие рассеялись в воздухе, точно куриные перья… По-трое, по-пятку заходили в села, деревни, притворялись, что за белых стоим, ищем их… Ну, конечно, где дорогу разберем, где мостишко испортим… на одной станции удалось керосину добыть— пакгауз подожгли, провиант был там. Ну, иной раз уйдут т.т., и нет их, богатые мужики насмерть забивали… Конечно, бывало и так, что приставали к нам батраки, пастухи… Были у нас пункты в Колопановке у одного кузнеца и еще два-три. Была одна замечательная женщина, солдатка, мужа убили, работала она у казака на масленом заводе, умная женщина, много она помогала нам. Ее тоже убили. Могутная была, один из наших видел, как ее… долго не могли…»⁶¹.

Все эти рассказы нужно отнести к циклу «Рассказов о героях». Так думать заставляет меня следующий эпизод. Я как-то спросил Алексея Максимовича, почему только три «Рассказа о героях» включены в книжку 1932 года. Он ответил, что много материала у него для толстой книги, а пока выпускает книжку, чтобы не задерживать рассказы.

И он начал рассказывать о героях гражданской войны, незаметных людях, а на самом деле — героях. Я не помню ясно всех его рассказов, помню только, что очень интересно рассказывал. Но вот о Заботкине, сверкающем человеке, помню хорошо. Очевидно, Алексей Максимович готовил большую книгу «Рассказы о героях», как одну из книг о советской жизни.

То, что Горький готовил книгу о советской жизни, книгу, в которой действовали бы незаметные люди, исполняющие великую миссию преобразования страны, свидетельствует еще один факт.

В 1917 году он записал такую сцену. Бородатый солдат с железным котелком на голове, с винтовкой за плечом, в дряхлой, вытертой шинели — правая рука на перевязи — стоял на улице, окруженный толпою человек в полтораста. Толпа кричала на него, а он спокойно говорил:

«И насчет большевиков — вранье. Это потому врут, что трудно понять, как это люди, против своего интереса, советуют рабочим и крестьянству брать власть в свои руки. Не бывало этого, оттого и непонятно, не верится, на ихнее горе…»

В ответ на насмешки солдат начал говорить, надвигаясь грудью на людей, размахивая рукою:

«— И я тебе, господин в шляпе, прямо скажу: землю мы обязательно в свои руки возьмем, — обязательно! И все на ней перестроим…

— Круглая будет, как арбуз, — насмешливо вставил другой господин, в кепке.

— Будет! — утвердил солдат.

— Горы-то сроете?

— А — что? Помешают, и горы сроем.

— Реки-то вспять потекут?

— И потекут, куда укажем. Что смеешься, барин?..

Дома я записал эту сцену так, как воспроизвожу ее здесь. Я берег ее, надеясь использовать в конце книги, давно задуманной мною. Мне до конца книги очень дорог и важен этот солдат, в котором проснулся человек — творец новой жизни, новой истории… Если он жив, не погиб на фронтах гражданской войны, он, вероятно, занят каким-нибудь простеньким делом наших великих дней» (17, 181–184). Этот образ волновал Горького все время, когда он вглядывался в советскую действительность. Не трудно видеть, что «бородатый солдат» в пьесе «Достигаев и другие» является тем же образом.

В 1935 году один из советских театров решил поставить «Вассу Железнову», пьесу 1910 года. Когда Алексей Максимович узнал об этом, он сообщил, что пришлет новый текст.