Но нужно было самому поехать на Родину, чтобы убедиться глазами художника, что творится в ней. Еще в августе 1925 года он писал:
«Наверное поеду в Россию весной 26 года, если к тому времени кончу книгу».
Около того же времени Горький писал А. Е. Богдановичу в связи с публикацией своих воспоминаний о 1890-х годах:
«Написать об этих годах я мог бы и еще многое, но сознательно придушил себя, ибо питаю намерение писать нечто вроде хроники от 80-х годов до 918-го. Уже пишу. Не уверен, удастся ли».
Из этих сообщений видно, что вначале «Жизнь Клима Самгина» представлялась Горькому произведением значительно меньших размеров.
Весною 1925 года он рассчитывал кончить работу «к осени», а в августе срок этот отодвигался до весны 1926 года. Намереваясь написать роман в одной книге, он предполагал работать над ним еще восемь-девять месяцев. Однако через четыре месяца работы, в декабре 1925 года, он пишет В. Я. Шишкову так:
«Когда я вернусь в Россию? Когда кончу начатый мною огромнейший роман. Просижу я над ним не менее года, вероятно. В России же я работать не стану, а буду бегать по ней, как это делаете Вы».
В дальнейшем план романа все расширялся. Еще спустя четыре месяца, 1 мая 1926 года, Алексей Максимович пишет А. П. Чапыгину:
«…Да и сам тоже пишу нечто «прощальное», некий роман, хронику сорока лет русской жизни. Большая — измеряя фунтами — книга будет, и сидеть мне над нею года полтора».
Вскоре определился и перспективный объем эпопеи.
В письме к автору этих строк от 7 июля 1926 года Алексей Максимович сообщает:
«О новой вещи — рано говорить. Это будет книга в 3 т., листов 45. Написал я только один».
Судя по этому вычислению, к лету 1926 года было написано пятнадцать листов, то есть первый том в его первоначальном объеме.
23 сентября 1926 года Алексей Максимович писал мне:
«О здоровьи ничего хорошего не могу сообщить. Болит, черт бы ее побрал, правая рука в плече, а также болит голова, которая раньше никогда не болела. Затем — бронхит, обязательная дань осени. Мешает мне это — отчаянно. Пишу же я роман, том второй, и больше ничего не могу писать».
К концу 1926 — началу 1927 года первый том в его окончательном объеме был написан, но Алексей Максимович еще некоторое время колебался, выбирая черту раздела. Первый том «трилогии», как тогда Алексей Максимович представлял себе эту вещь, вышел только летом 1927 года. Вышел в объеме, вдвое превышающем первоначально намеченный. Но уже с начала 1927 года материал второго тома был в работе, и работа эта продолжалась весь 1927 год.
27 декабря этого года Алексей Максимович, получив первый том романа в издании ГИЗа, писал мне шутливо:
«Самгин» в издании Московском на 119 страниц больше Берлинского — ужас! А второй том у меня в рукописи больше первого. Утешаюсь тем, что в «О6ломове» 700 стр.».
Наличие второго тома в рукописи еще не означало конца работы над ним. Окончание этой работы определяется более точно тоже шутливым письмом ко мне 21 февраля 1928 года:
«Кончил второй том Самгина. Рад. Не знаю, обрадуются ли читатели. Советовал бы. А то — напишу еще том»22.
Работа над «обширнейшим романом», как Алексей Максимович называл «Жизнь Клима Самгина» в письмах, задерживала его приезд в Советский Союз, куда он собирался приехать еще весною 1926 года. В письмах своих к разным лицам он неоднократно сообщал, что приедет тотчас по окончании романа.
«Много любопытного на Руси, и очень хочется пощупать все это, — пишет он в 1926 году, — но увяз в романе и раньше, чем кончу его, не увижу Русь» (29, 474).
Однако к весне 1928 года он закончил только второй том и, не выдержав поставленного им себе срока, прервал работу над романом и в мае 1928 года приехал на Родину.
2
Еще в Негорелом, в то время пограничной с Польшей станции, Горького восторженно встретило местное население. И на всем пути до Москвы волны горячего привета подымались со всех сторон навстречу Горькому.
Сцены приезда Горького в Москву, толпы на площади Белорусско-Балтийского вокзала, митинг, общее ликование — все это осталось в памяти страны, как великолепный праздник.
«…Взволнованный энтузиазмом встречи, — писал Алексей Максимович в газете, — я и сейчас не могу уложить в слова мои чувства. Не знаю, был ли когда-либо и где-либо писатель встречен читателями так дружески и так радостно. Эта радость ошеломила меня. Я не самонадеян и не думаю, что моя работа заслужила такую высокую оценку… Самое важное и радостное в этой изумительной встрече то, что я увидел, почувствовал: молодые силы Союза Советов умеют ценить работу, умеют восхищаться ею. А это значит, что они уже поняли, чувствуют глубочайшее интернациональное — мировое значение той работы, к которой они готовятся и которую делают… Невыразимо словами знать это, дорогие товарищи!»23.
В Свердловском университете, на заводе «АМО», на «Трехгорной мануфактуре», на заседании Моссовета, на пленуме МГСПС, в рабочих клубах, у московских рабкоров, в Коммунистическом университете трудящихся Востока, в Центральном доме Красной Армии, в редакциях журналов, в «Крестьянской газете», у краеведов, в Доме ученых — везде встречали Горького как родного писателя.
На одном из собраний он говорил:
«Мне так кажется, что я в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать. За это время страна помолодела. Такое впечатление, что среди старого, в окружении старого растет новое, молодое… Вот что я вижу. Молодую страну я вижу. И я за это время помолодел»24.
В один из первых дней приезда Горький был в Мавзолее Ленина. Полчаса он стоял безмолвно у гроба своего великого друга, основателя Советского государства, создателя нового мира…
Хотя Горький и сообщал, что по приезде «работать на станет, а будет ходить и смотреть», но трудно было этому поверить, — до такой степени представление о нем связано с представлением о работе.
И действительно, с первых же дней Горький включился в повседневную советскую культурную работу, если можно назвать повседневностью ту мощную инициативу, которую он давал советской мысли.
Уже на третий день после приезда, на заседании Моссовета Горький, отвечая на приветствия, выступил с предложением создать журнал «Наши достижения». Горький говорил, что трудящимся нашей страны необходимо завести зеркало, где они видели бы свои достижения не в одной только плоскости, но всюду, во всех областях науки, культуры и производства.
9 июня Горький выступил с речью на происходившем в Москве Всесоюзном съезде пищевиков.
«Дорогие товарищи, — сказал в ответ на приветствия Алексей Максимович. — Я мог бы рассказать вам, что я видел здесь в Москве и по дороге сюда и что меня действительно омолодило по крайней мере лет на двадцать. А чувствую я себя так потому, что попал в атмосферу изумительного напряжения энергии, умного и здорового творчества, которое, несмотря на трудности, вы осуществляете в такой небывалой форме… Будет на земле — и скоро будет — осуществлена идея универсальной справедливости. Люди будут свободными, умными, здоровыми и смелыми. И вы ведете мир к этому»25.
Особенно поразили Горького встречи с молодежью. В одной школе, на празднике, четырнадцатилетний мальчик, а за ним девочка, немного старше его, говорили речи, — мальчуган о текущем моменте и задачах воспитания, девочка — о значении науки.
«Мальчуган, — пишет Горький, — может быть, неожиданно для себя самого, сказал неслыханные, поразившие меня слова:
«Наши друзья отцы и матери, наши товарищи!»
Говорил он, как привычный оратор, свободно, с юмором, даже красиво; девочка говорила с большим напряжением чувства, тоже своими словами о борьбе знания с предрассудками и суевериями, о «богатырях науки».
«Ну, эти двое — исключительно талантливы», — подумал я.
А затем на различных собраниях я слышал не один десяток таких же ораторов-пионеров» (17, 177).
