Бетховен всегда с любовью относился к своим землякам. Вегелер, Брейнинг, Рис были его верными друзьями, которых он противополагал «венским друзьям», считая последних вероломными. Бонн, Рейн, образы юности, родная природа постоянно жили в памяти Бетховена. Его воображение наделяло боннских жителей высокими качествами. Не любя Вены, молодой музыкант стремился к рейнским берегам. Но этой мечте никогда не суждено было сбыться…

Карл Черни. (Гравюра Майера)

Почти одновременно с Рисом в доме Бетховена появился необычайно одаренный мальчик — Карл Черни.

В 1800 году, в девятилетнем возрасте, он впервые публично выступил в Вене с исполнением фортепианного концерта Моцарта. С детства мальчик вращался в среде профессиональных музыкантов. Его отец, Венцель Черни, был дельным, добросовестным и очень знающим чешским музыкантом-педагогом. Его дом был «салоном», где встречались лучшие музыканты столицы.

Убедившись в исключительных способностях своего сына, Венцель Черни повел мальчика к Бетховену. Квартира великого композитора произвела на них впечатление заброшенного жилья: всюду были беспорядочно разбросаны вещи, валялись бумаги, не было ни одного удобного и прочного стула. Их встретил непричесанный, небритый человек с коричневым лицом, одетый в темно-серую меховую куртку и такие же штаны. Мальчик принял его за Робинзона Крузо. Но это был сам Бетховен, который, внимательно прослушав игру маленького Карла, согласился заниматься с ним.

Бетховен высоко ценил способности Черни. 7 декабря 1805 года композитор выдал своему ученику удостоверение, в котором отмечал «исключительные успехи» четырнадцатилетнего мальчика и его «достойную удивления музыкальную память». Действительно, Черни играл наизусть все опубликованные сочинения Бетховена. Князь Лихновский заставлял Черни два раза в неделю играть сочинения любимого им композитора, причем называл только номера опусов, и Черни немедленно начинал играть требуемую пьесу Бетховена. Впрочем, учитель не одобрял игры наизусть. Он говорил о Черни: «Если он в целом и правильно играет, то все же разучивается быстро читать с листа, а также теряет правильное выражение».

Интересно отметить, что Бетховен категорически запрещал всякое, хотя бы малейшее, изменение авторского текста. Однажды, в 1815 году, при исполнении фортепианной партии бетховенского квинтета, Черни позволил себе некоторые небольшие уклонения от нотного текста. Бетховен сделал своему ученику публичный выговор. Правда, уже на следующий день композитор, по обыкновению, раскаялся в своей гневной вспышке и написал Черви письмо: «Вы должны простить автора, который хотел услышать свое произведение в точном исполнении, — так, как оно написано».

Черни очень тонко овладел искусством переложения бетховенских оркестровых сочинений на фортепиано: требовательный Бетховен всегда бывал ими доволен. Впрочем, нередко своим искусством Черни был обязан своему учителю. В своих мемуарах Черни пишет: «Когда французы впервые заняли Вену (1805 г.), несколько французских офицеров и генералов посетили Бетховена. Он играл им «Ифигению в Тавриде» Глюка по оркестровой партитуре, а гости недурно исполняли хоры. Я выпросил себе партитуру и написал дома переложение для фортепиано в том виде, как я слышал его у Бетховена».

Среди преданных и верных Бетховену учеников Рис и Черни занимают первое место. Но их игра никогда не удовлетворяла Бетховена. Впоследствии к этим ученикам присоединился молодой Мошелес, стяжавший себе большую известность в качестве пианиста, композитора и педагога. Все трое признавали бетховенские принципы музыкального исполнения, но никто из них не унаследовал героической мощи игры учителя. Зато биографам Бетховена они оказали неоценимую услугу: все трое много писали о нем и осветили его личность лучше и полнее, чем другие современники.

Основные принципы бетховенского исполнения усвоила и воспроизводила с непревзойденным совершенством только одна из учениц Бетховена, лучшая пианистка Германии, Доротея Эртман. Она брала уроки у Бетховена одновременно с Черни и Рисом. После 1803 года уроки, по-видимому, прекратились, но отношения Бетховена с его бывшей ученицей оставались теплыми и дружескими вплоть до ее отъезда из Вены в 1818 году, когда муж Доротеи, майор австрийской армии, был переведен в Милан. Композитор восхищался исполнением Эртман и шутливо называл ее «своей Доротеей-Цецилией»[71]. Ей посвящена чудесная соната (опус 101, № 28). Вот что пишет Рейхарт об этой удивительной пианистке:

«Высокая, статная фигура и прекрасное, полное одушевления лицо вызвали во мне при первом взгляде на благородную женщину напряженное ожидание, и все-таки я был потрясен, как никогда, ее исполнением бетховенской сонаты. Я еще никогда не встречал соединения такой силы с проникновеннейшей нежностью, — даже у величайших виртуозов. На каждом кончике пальца — поющая душа, и в обеих, одинаково совершенных, одинаково уверенных руках такая сила, такое владение инструментом, который и поет, и говорит, и играет, воспроизводя все великое и прекрасное, чем обладает искусство. Великая художница вдохнула в инструмент свою полную чувства душу и принудила его к таким эффектам, которых он, пожалуй, не способен был давать под другими руками».

Рейхарт особенно был поражен ее исполнением «Лунной сонаты».

Доротея Эртман. (Современная миниатюра)

Знаменитый композитор Феликс Мендельсон-Бартольди (1809–1847 гг.) посетил в 1831 году, через четыре года после смерти Бетховена, супругов Эртман в Милане, Доротея рассказывала ему, что, когда она потеряла своего последнего ребенка и была в безутешном горе, Бетховен пригласил ее к себе и сказал: «Я буду беседовать с вами посредством музыки». «Он импровизировал целый час и, в конце концов, утешил меня».

Изумительная пианистка оставила в истории музыкального исполнительства гораздо менее заметный след, чем многие ее коллеги-мужчины, что объясняется общественным положением женщины в то время. И все же, несмотря на ограниченность своей артистической деятельности только рамками салонов, Эртман вошла в историю, как лучший современный Бетховену исполнитель его творений.

После отъезда Аменды из Вены Бетховен остро чувствовал отсутствие своего лучшего друга. Ему первому он поведал в письме о страшном бедствии, тщательно скрываемом от окружающих. «Ты не принадлежишь к числу венских друзей, нет, ты один из тех, кого порождает земля моей родины. Как часто жажду я видеть тебя рядом с собой, ибо твой Бетховен живет очень несчастливо. Знай, что благороднейшая часть моего существа, мой слух, очень ослабел. Я чувствовал признаки этого уже тогда, когда ты жил со мной, но скрывал. А теперь это все ухудшается. Смогу ли излечиться — вопрос будущего… Надеюсь, хотя и сомневаюсь, — ведь эти болезни принадлежат к числу неизлечимых…» (1 июня 1801 г.).

Более обстоятельно болезнь описана в письмах к Вегелеру (29 июня и 16 ноября 1801 г.). Бетховен обращается тут не только к старому верному товарищу, но и к дельному, знающему профессору медицины. «Вот уже три года (с 1798 г.) мой слух все слабеет». Врачи приписывали ослабление слуха заболеванию брюшной полости[72]. Ни ванны, ни миндальное масло, ни пилюли не улучшали слуха. «День и ночь у меня беспрерывный шум и гудение в ушах. Могу сказать, что моя жизнь жалка; уже два года я избегаю всякого общества… Если бы у меня была другая специальность, то это бы куда ни шло, но при моей специальности это состояние ужасно; притом, что скажут мои враги, которых не так уж мало! Чтобы дать тебе понятие об этой удивительной глухоте, скажу тебе, что я вынужден в театре занимать место в непосредственной близости к оркестру, чтобы понять речь или пение актера. Я не слышу высоких звуков инструментов и голосов, находясь в некотором отдалении; удивительно, что есть люди, не замечающие этого при разговоре: меня считают рассеянным, каким я очень часто и бываю. Иногда я еле слышу говорящего тихо, правда, я различаю звуки, но не слова; и все же, когда кричат, это для меня еще более невыносимо… Я часто проклинал свое существование; Плутарх привел меня к терпению (Resignation). Терпение! Какое жалкое прибежище, но только оно и остается мне». Через несколько месяцев Бетховен пишет Вегелеру, что его врач, Веринг, прописал ему очень мучительное лечение — мушки на руки. Композитор советуется со своим другом о смене врача: он хочет начать лечиться у профессора Шмидта. «Я меняю неохотно, — пишет он, — но, как мне кажется, Веринг чересчур практик, он не обогащается новыми идеями путем чтения». Далее Бетховен говорит о «гальванизме», якобы излечившем глухонемого ребенка.