Уже в первой книжке этого журнала, вышедшей в 1826 году, Пушкин был назван «жемчужиной новой поэзии». Сравнивая его с Жуковским, писал автор статьи, можно повторить старинную пословицу; «Он не второй, а другой». Пушкин, отмечает тот же журнал в 1829 году, «нашел тайну своей поэзии в духе своего отечества, в мире русском» (№ 10, стр. 232). Появление каждой главы «Евгения Онегина» встречалось всеобщим восторгом. «И женщины, и девушки, и литераторы, и светские люди, — писал тогда «Московский вестник», — встретясь, начинают друг друга спрашивать: читали ли вы «Онегина», как вам нравятся новые песни, какова Таня, какова Ольга, каков Ленский?» (1828, № 4).

Однажды Пушкин встретился на улице с лицейским товарищем. Тот спросил поэта, где он теперь служит. «Я числюсь по России», — полушутливо ответил поэт.

Пушкина уже знали многие выдающиеся деятели Западной Европы. «Великий Гёте, — говорится в записках современника, — разговорившись с одним путешественником о России и слыша о Пушкине, сказал: «Передайте моему собрату вот это мое перо». Им он только что писал. Гусиное перо великого поэта было доставлено Пушкину. Он сделал для него красный сафьяновый футляр, на котором было напечатано: «Перо Гёте» — и дорожил им».

12 октября 1826 года в доме Веневитиновых в Москве собрались литераторы. Здесь были критик и публицист Иван Киреевский, его брат Петр — собиратель памятников народной поэзии, писатель Хомяков, историк, беллетрист и критик Погодин, историк литературы и поэт Шевырев, любитель литературы Соболевский, университетская молодежь. К 12 часам приехал Пушкин. Только полтора месяца назад он вернулся из ссылки. Собравшиеся увидели худощавого человека, небольшого роста в черном сюртуке, с небрежно повязанным галстуком; темноватое и в то же время бледное лицо, окруженное тучами кудрявых волос и густыми бакенбардами, было изборождено глубокими морщинами. Полные губы нервно подергивались, при смехе обнажая зубы необычайной белизны. Глаза светили ярко и вдумчиво.

Пушкин начал читать свою новую трагедию «Борис Годунов». Читал он превосходно. И то, что он читал, было очень просто и вместе поразительно по силе жизненности и убедительности.

Разговор лукавых царедворцев-князей в первой картине. Девичье поле, где волнуется народ. Кремлевские палаты. Царь Борис с патриархом и боярами. Сцена в Чудовом монастыре: келья, горит лампада, престарелый летописец Пимен и молодой послушник, будущий самозванец. Старик рассказывает об Иоанне, об убийстве царевича Димитрия:

Слушателям казалось, что они жили вместе с героями поэта в XVII веке. Они воочию видели бродяг-монахов в корчме на литовской границе, среди которых был и бежавший из монастыря послушник, будущий самозванец; они видели панскую Польшу, хитрых панов-шляхтичей, для которых самозванец — удобное орудие для борьбы с Россией.

Самозванец очарован Мариной Мнишек. Сцена свидания у фонтана. Самозванец признается гордой панне, что он не Димитрий. Она отталкивает его.

заявляет бывший послушник Марине. Она готова его выдать. Но Димитрий смеется над ней: ни королю, ни польским вельможам нет никакого дела до того, царевич ли он действительно. «Но я предлог раздоров и войны, им это лишь и нужно».

Новые сцены. Самозванец приводит на Русскую землю иноземные полки. Борису изменяют бояре. Он умирает.

«Народ, народ! В Кремль! в царские палаты!» И вот — сын Бориса убит. Боярин появляется на крыльце. Народ в ужасе молчит. «Что же вы молчите? — изумляется боярин. — Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!»

Но народ безмолвствует.

Пушкин кончил чтение. «Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину, — вспоминал Погодин. — Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления».

«Это последнее слово трагедии, — писал позднее Белинский, — заключающее в себе глубокую черту, достойную Шекспира. В этом безмолвии народа слышен страшный, трагический голос новой Немезиды, изрекающей суд над новой жертвою — над тем, кто погубил Годунова».

По Пушкину, народ — настоящий вершитель истории. Народа боятся и к народу апеллируют все: и царь Борис, и бояре, и самозванец. И страшное безмолвие народа в конце трагедии — приговор авантюристу и изменнику родины — самозванцу. «Что развивается в трагедии? — спрашивал Пушкин в одной из заметок. — Какая ее цель? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная».

Всех изумил язык пушкинской трагедии. Вместо напыщенного, тяжеловатого, однообразного языка старых трагедий современники услышали вдруг живые человеческие голоса героев. Трагедия была написана современным Пушкину литературным языком, совсем не переполнена архаическими словами и оборотами. Но манера и строй речи трагедии великолепно передавали дух XVII века.

Русская литература не знала таких трагедий. Пушкин и сам это сознавал. «Успех или неудача моей трагедии, — писал он, — будет иметь влияние на преобразование драматической нашей системы».

Глубоко историческая по содержанию драма Пушкина перекликалась с современностью. Тема узурпации власти, тема конфликта власти и народа в период, когда у всех в памяти было убийство Павла I, совершенное при участии его сына и наследника Александра, вступление на престол Николая I после подавления восстания декабристов — это были самые острые, самые животрепещущие темы для русского передового общества 20-х годов прошлого столетия.

«Всегда народ к смятенью тайно склонен», — читал поэт современникам восстания декабристов. «Противен мне род Пушкиных мятежный», — слушали друзья поэта слова царя Бориса и вспоминали ссылку Пушкина. «Уверены ль мы в бедной жизни нашей? Нас каждый день опала ожидает, тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы», — читал Пушкин, и перед слушателями вставали образы ста двадцати декабристов, томящихся в далекой Сибири.

16 октября 1828 года Пушкин оканчивает поэму «Полтава». Она переносит читателя в первую четверть XVIII столетия, когда страна быстро перестраивалась деятельной волей Петра:

Украинский гетман Мазепа, властолюбивый старик, изменяет Петру. Он хочет стать королем Украины, он идет на союз со злейшим врагом России — шведским королем. Наступает день Полтавской битвы. «Это была битва, — говорит Белинский, — за существование целого народа, за будущность целого государства». Мазепа с горсткой предателей — в рядах шведских дружин. Петр сам руководит боем. Русские дерутся отчаянно. Смяты «непобедимые» полки короля Карла XII.

«Картина Полтавской битвы, — писал Белинский, — начертана кистью широкой и смелой. Тут живописцу нечего изобретать — для него готовы и группы, и подробности, и лицо Петра».

Через украинские степи мчатся, спасаясь, раненый шведский король и предатель Мазепа. Петр празднует великую победу над врагом.