Жизнь сложная и, вместе с тем, простая,
В преддверьи юбилейного числа.
Ко мне воробушки веселой стаей
Летят по поручению орла.
Всегда с людьми я не был между прочих,
Я перед ним не распростерся лиц.
Скала – не общежитие рабочих,
Скала – приют для одиноких птиц.
По страницам тетради рассыпаны знаменитые светловские афоризмы. Среди них три, которые легли в основу его выступления на юбилейном вечере в ЦДЛ: «Я легко могу прожить без необходимого, без лишнего я прожить не могу», «Художник – это одиночество, попавшее в коллектив», «Жизнь – это густо заселенная пустыня».
Тут же встречаются и такие записи:
«Это была знатная доярка. Каждая корова у нее имела свое Вымя-Отчество».
«Мания величия – это когда мышь вообразила себя кошкой и сама себя съела».
Можно прочитать в тетради и такой лирический отрывок, разумеется, «заземленный» Светловым прозаической житейской деталью (ведь он и в жизни и в литературе пуще всего боялся впасть в «сентиментальность». «Красивые слова – это для командировочных», – часто говорил он):
«Я шел улицей, как лесной тропкой. Так я тебя любил. Деревья, которых не было, склонялись надо мной. Цветы, которых не было, одуряюще пахли. И несуществующие птицы пели. А обыватели говорили [что] мне не хватает солей – смешно как!
И облака – эти кочующие цыгане, которых, в конце концов, сделают оседлыми, плыли. Так я тебя любил».
* * *
В коричневой тетради шаг за шагом отражены последние месяцы жизни и работы Михаила Аркадьевича. Вот автографы стихотворений «Мне неможется», «Нине», «На рассвете», написанных им в июне 1963 года.
Июль 1963 года. Светлова просят написать рецензию на книгу Василия Казина, и в тетради появляются первые несколько строк:
«Учитель – по установившейся вульгарной традиции- это человек, которому надо подражать. Я с этим категорически не согласен.
Учитель-это человек, который помог тебе стать самим собой. За примерами идти недалеко. Пушкин никак не похож на Державина, но если бы не было Державина, я не знаю, что было бы с Пушкиным…»
В середине июля Михаил Аркадьевич уехал в Ялту. Никогда не забуду, как он, попрощавшись, направился по летному полю к самолету: худющий, в свободно висевшем на нем светлом костюме, какой-то грустно-одинокий, с портативной машинкой, перевязанной лохматой веревкой, в руках. Я еще не предполагала тогда, что чуть ли не в последний раз отправляется он в путешествие, что скоро уже не сможет он передвигаться без палки, и все же при виде его медленно удалявшейся фигуры защемило сердце.
В первом же письме он писал: «Кругом меня стучат на машинках. А я еще к работе не приступил… Здесь очень жарко. И я вдобавок лентяй». Но уже в следующем письме сообщал: «Я тут написал два стишка. В одном разочаровался. Другой как будто сносный». И прилагал этот «сносный» («Ты любовь моя»), который под названием «Разговор» вошел в «День поэзии» 1963 года. Черновики обоих стихотворений также записаны в коричневой тетради. Первый вариант «Разговора» назван там «У финиша».
А финиш неумолимо приближался. В тетради – записи последних переводов, сделанных Михаилом Аркадьевичем. Среди них «Монастырь Арджешь», над которым он трудился в Ялте, но потом, приехав в Москву, был вынужден переделать заново; переводы стихов армянской поэтессы…
Есть в тетради и записи, которые сами по себе представляются стихотворными миниатюрами.
* * *
Приглядывался я к твоей судьбе.
Я знал всегда: не утро и не вечер,
А сумерки сопутствуют тебе.
* * *
И на общем собрании прожитых лет
Мы дальнейшие планы мечты утверждав!
* * *
Зеркала потускнели, теряя
Отражения нашей души…
* * *
В каждом обществе так всегда –
Вслед за вторником обыкновенным
Накипающая среда.
* * *
Я в жажде близкого общенья
Смотрю, смотрю в твои глаза,
Ты как дурное сообщенье,
Ты как ненужная гроза.
* * *
Юность создана для находок,
Старость создана для потерь.
* * *
Хоть звезды еще не погасли,
Хоть спят и земля, и моря,
Встает на подсолнечном масле
Поджаренная заря.
Записи в тетради подходят к концу: «Частушки», варианты «Песни о песне», которая была опубликована в конце 1963 года, набросок другой, так и не законченной, песни.
Последняя запись в тетради – стихотворение, напечатанное в декабре 1963 года в «Вечерней Москве»:
Бегут ветра, поземкою пыля,
Не утихает вихрь ни на мгновенье,
Но дышишь ты, московская земля,-
Земля тепла, любви и вдохновенья…
В январе 1964 года Михаила Аркадьевича в тяжелом состоянии увозят в больницу. К весне здоровье его несколько улучшается. Он пишет цикл своих последних, «больничных» стихотворений, но уже в другой тетради. Он все еще мечтает продолжить работу над «Маленьким принцем», написать поэму о Феде Чистякове. Планам этим так и не суждено осуществиться.
Вопреки нашим надеждам, болезнь отступила ненадолго. Передышка оказалась более чем кратковременной. 28 сентября 1964 года Михаила Светлова не стало.
Светлов прошел через всю мою жизнь. Я познакомилась с ним еще до войны, начинающей актрисой на встрече писателей с театральной молодежью. Потом- после более чем двадцатилетнего перерыва – мы снова стали видеться, почти ежедневно. Может быть, мне удастся когда-нибудь подробнее рассказать о последних годах Михаила Аркадьевича…
Эти отрывочные воспоминания мне хотелось бы закончить еще одной черновой записью, сделанной Светловым все в той же коричневой тетради:
«- Чего ты хочешь? – спросил художник.
*- Нарисуй мне смерть!
И он нарисовал жизнь…»
Илья Фоняков
* * *
В тот вечер, после митинга, на Кубе
Мы пели знаменитую «Каховку».
Нестройно.
Словно каждый – о своем.
Милисиано в синей гимнастерке
Подтягивал.
Мы пели и не знали,
Что в этот день осиротела песня:
В России умер Михаил Светлов.
Для нас еще он будет жив неделю.
Когда вернемся – нам друзья расскажут.
Потом, позднее, – в десяти журналах
Прочтем воспоминания о нем.
…А мне все вспоминается Гавана.
Я вновь иду по улицам Гаваны.
Гавана так похожа на Гренаду,
Здесь по-испански тоже говорят.
