– Запомни. Слава каховчан действительно улетит за Дунай!»

Не знаю, была ли известна Михаилу Аркадьевичу эта невыдуманная глава из истории его «Каховки».

Так в начале ноября сорок третьего года на подступах к Каховке песня Светлова, словно знамя, была подхвачена другим поэтом и его товарищами; «Каховка» участвовала в боях за освобождение Каховки…

Как ни оберегали Светлова генералы и солдаты, он упрямо твердил, что его место на переднем крае, и лез в самое пекло.

Так было и в той нашей совместной командировке на передовую, о которой я рассказал в начале этих воспоминаний. Буквально чудом мы выбрались тогда живыми из-под жестокого артиллерийского налета.

Но уже спустя минуту после того, как стих огонь, Светлов, верный себе, своей обычной шутливой, ироничной манере поведения, как ни в чем не бывало сыпал блестящими остротами, посмеивался над пережитыми страхами.

Поздним вечером, остановившись на ночлег в одном медсанбате, мы засели с ним за письма родным.

– Миша,- попросил я его,- припиши, пожалуйста, пару строк моей жене. Ей это будет очень приятно. Ты ведь ее немного знаешь.

Я напомнил Светлову о том, что в конце двадцатых годов на литературном вечере в Харькове с ним познакомилась девушка по имени Женя, ставшая впоследствии моей женой.

– Ты, старый греховодник,- сказал я,- еще вызвался ее провожать. Повез на извозчике через всю Сумскую улицу, до самого дома, долго прощался… Она написала тебе потом письмо,- правда, с неточным, но нашедшим тебя адресом,- а ты ответил ей стихотворением. Я помню его даже наизусть. Это стихотворение в нашем доме, можно сказать, семейная реликвия. Вот послушай:

– Неужели и в самом деле это я написал?! – изобразив на своем лице ужас и подняв под самый лоб густые брови, сказал Светлов.- Скажи пожалуйста, кто бы мог подумать, что я такой способный… А ну-ка, попробую еще раз!

И он тут же, с маху, сделал приписку к моему письму:

О его стихах этого нельзя сказать. И те, что были созданы Михаилом Светловым до войны, и многие из тех, что писались в «сплошной лихорадке» военных будней, в спешке, часто за какой-нибудь час-другой, и те, что он написал в послевоенные годы и в свои последние, предсмертные дни,- еще долго-долго будут жить «на этом белом свете».

Года через три-четыре после окончания войны Гослитиздат выпустил в свет однотомник Михаила Светлова. После долгого безденежья должно было наступить некоторое, хотя бы временное, материальное благополучие. Когда подошло время получать деньги, Светлова в городе не оказалось – дело было летом,- и деньги получила по доверенности его жена. Получила и решила потратить с толком, и прежде всего купить Михаилу Аркадьевичу шубу, которой у него давно не было, а может быть даже и отродясь не бывало. А жене хотелось, чтоб шуба была и чтобы вообще все было как у людей, и она торопилась, отлично понимая, что, появись Светлов,- и никакой шубы снова не будет. Поэтому шубу купили за глаза, в комиссионном магазине,- богатую, тонкого сукна, на меху, пушистом, светлом, с бурыми хвостиками. Все мы приветствовали покупку, радовались тому, что у Светлова наконец есть шуба. Сам он, вернувшись в Москву, был даже несколько смущен столь богатой вещью, и в то же время польщен вниманием, и судьбу свою принял кротко, даже пообещал съездить к портному,- шуба, разумеется, была велика и нуждалась в некоторой подгонке по росту. Повторяю: дело было летом.

Наступила зима, и вот однажды, морозным днем я повстречала Светлова у Центрального телеграфа. Он возвращался домой, на проезд Художественного театра, и мы вместе пересекли улицу Горького.

– Мороз крепчал, старуха! – шутил Михаил Аркадьевич, поеживаясь под резким ветром в своем старом драповом пальтишке.

– А что же шуба-то? – спохватилась я.

– Ну, шуба! Царь-шуба! «Шуба с мертвого раввина под Гомелем снята!» Ты увидишь меня в этой шубе, старуха, и наконец поймешь, чего я стою.

– Но когда же, когда?

– А куда торопиться? Шуба от нас теперь никуда не денется. Должно же что-нибудь и светить человеку впереди! Меня греет мысль о том, что когда-нибудь я выйду в ней на улицу Горького. Пусть еще немного отдохнет, ей долго придется мне служить, – балагурил Светлов.

– Не съела бы ее моль…- побеспокоилась я.

– Ну, что ты! Такую шубу?! Моль подавится. Нет, нет, будь спокойна, шуба висит в надежном месте. Ей хорошо. Не тревожься о ней.

Тем временем мы поравнялись с домом, где жил Светлов. Из ворот на улицу с гиканьем выбежала орава мальчишек. Впереди бежал Сандрик, сын Светлова. Мальчишек было человек десять – двенадцать, и все они размахивали странными палками – к концу каждой был привязан бурый меховой хвостик. Я успела только вскрикнуть от изумления, а Светлов, как-то стыдливо хихикнув, торопливо распрощался и юркнул в ворота. Поглядев вслед на его сутулую спину в старом пальто, я отчетливо поняла, что мы никогда не увидим его в новой шубе на меху.

Мы никогда не увидали его в новой богатой шубе, в шубе из комиссионного магазина, в шубе с чужого плеча. Поразительно, в какой степени он сумел сохранить себя, свой единственный облик, верность самому себе, своим принципам, своей молодости. Вот уже кто поистине до последнего своего часа оставался молодым, не одряхлел душой, не научился быть ни важным, ни солидным, ни богатым.

Довольство и самодовольство были решительно противопоказаны ему, а о том, что иногда появлялись деньги, можно было без труда догадаться – он становился еще шире и щедрей, еще больше раздавал, еще охотнее и радостнее помогал людям.