Светлов умел не только шутить, но и быть трогательно внимательным, находить время и нужное слово для товарища.

Девятого мая 1964 года писатели-фронтовики собрались, чтобы отпраздновать День Победы. На этой традиционной встрече в последний раз в кругу своих товарищей был Михаил Светлов.

…Мы входили в Дом литераторов со стороны улицы Воровского. Вестибюль в хвойных зеленых ветках. Показалось, что я вхожу в блиндаж. У дверей выпил положенные, как на фронте, свои сто граммов, закусил кусочком черного хлеба.

Звучит команда. Мы выстраиваемся. Перекличка. Шумно. Поем фронтовые песни. Запевают поэты – авторы этих песен. Усаживаемся за столы. Председательствует Борис Полевой. Кто-то из наших именитых гостей держит речь. Неожиданно появляется Светлов. Похудевший (если так можно сказать о нем), еще более сгорбленный, он опирается на палку.

Все знают, что Михаил Аркадьевич тяжко болен, что он уже несколько месяцев в больнице. И вдруг- Светлов! Выступающий смолк. Мы все встали. Полевой провозгласил:

– Светлову – ура!

И мы, взволнованные, по-армейски трижды гаркнули:

– Ура! Ура! Ура!

Михаил Аркадьевич улыбается, машет всем рукою и усаживается на предложенный стул неподалеку от председателя. Начинаются тосты. Я подхожу к Светлову.

Он ни к чему не притрагивается, только курит.

– Ты ведь бросил курить!..

– Тебе мало, что я не пью?

Минут через двадцать получаю записку. Светлов просит поехать с ним в Дом актера. И мы едем.

Хотя двенадцать часов ночи, улицы запружены людьми, Москва вся в огнях и песнях. Светлов серьезен. Он говорит: «Народ хорошо помнит День Победы».

Мы входим в переполненный ресторан Дома актера. Здесь тоже празднуют День Победы. От столика к столику шепот: «Светлов!», «Светлов!..» Многие встают, приветствуют Светлова. Подсаживаемся к Гушанскому, к нам присоединяется композитор Табачников и еще несколько незнакомых мне людей.

Михаил Аркадьевич не пьет, только посматривает на наши рюмки. Это так непривычно, что мы многозначительно улыбаемся. Тогда он лихо заказывает сто граммов белого вина. Приносят вино, он поднимает бокал: «За победу!» – и отпивает глоток.

К нашему столику потянулись люди. Подходят к Светлову, объясняются в любви, чокаются, жмут руки, обнимают. Актеры, повара, официантки, судомойки… Каждому он находит слово, больше отшучивается.

В два часа ночи с трудом достаю такси. Подъезжаем к Аэропортовской, где Светлов теперь живет. Михаил Аркадьевич опирается на мое плечо. Мы подходим к дверям. Прощаемся. Он устал. Шутит, а глаза грустные.

Иду медленно. Надо мной звездное майское небо. Теплая весенняя, чудесная ночь, а Светлов болен, и помочь ему ничем нельзя. Вспоминаю: я давно не слышал, как он читает стихи. Последний раз слушал Светлова в Ташкенте, в театре имени Навои, во время Декады русской литературы. Народ там гостеприимный. На вечере, приветствуя москвичей, эпитетов не жалели: большой, крупнейший, выдающийся… Я следил за Михаилом Аркадьевичем. Он каждый раз поднимал брови, морщил лоб и глядел на выступающих добродушно. Дали слово ему. Встретили восторженно. Светлов начал читать «Живых героев». После первой строфы раздались аплодисменты. Я подумал: как в оперетте. Михаил Аркадьевич прервал чтение и, дождавшись тишины, сказал:

– Я снова начну…

С наслаждением я вбирал в себя светловский голос. Вспомнился 1932 год, когда я впервые слушал это стихотворение. И мне показалось, что я сижу в той студенческой аудитории, и нет мне еще двадцати, и Светлов совсем молод.

М. Светлов

Никогда не думал, что мне придется писать воспоминания о Светлове. Наоборот, где-то в глубине души тлела мысль, может быть детская, что, когда меня не станет, он наконец напишет стихи о нашей двадцатипятилетней дружбе. И вот его нет!

Первое мое потрясение от поэзии Светлова связано с театром. Конечно, я читал его и раньше. Но когда в 1935 году я попал на спектакль «Глубокая провинция», первой пьесы Светлова, поставленной в театре ВЦСПС режиссером Алексеем Диким, меня словно перевернуло. Передо мной открылся совсем новый мир поэтического театра, ни на что виденное раньше не похожий. Поэтического не в том суетном и даже несколько спекулятивном плане, как порою этот эпитет употребляется сейчас, а театр подлинной поэзии, где автор щедрой рукой оделил каждый персонаж долей своего таланта, своего вйдения мира. Замечательный режиссер А. Дикий точно уловил характер светловской пьесы, ее прозрачно-образную стихию.

Знакомство же с автором, перешедшее потом в дружбу до его кончины, произошло значительно позже.

В тридцатых годах существовал в Москве детский театр со странным названием – Третий московский театр для детей. Мне посчастливилось стать одним из его организаторов (1930 год), быть актером и руководителем.

Зимой 1936 года мы решили провести этакий вечер- без речей, без заседаний, просто веселый вечер, чтобы встретиться с поэтами, писателями, которые представлялись нам потенциально нашими драматургами. Надо сказать, что главной нашей целью был Светлов, к которому заранее был командирован наш артист и заведующий литературной частью театра, обаятельный и превосходный человек Зиновий Сажин.

Начали мы вечер, так и не дождавшись главных персонажей. И вдруг во время моей вступительной полушутливой речи в дверях появились трое: Михаил Аркадьевич Светлов, Александр Ильич Безыменский и Борис Михайлович Левин. Речь моя была краткой. В заключение я пригласил всех к столу и сразу же подошел к Светлову. Знакомясь, я произнес довольно глупую фразу:

– Я вас очень люблю, Михаил Аркадьевич…

На что он как-то быстро, не думая, ответил:

– А за что меня не любить? Что я. детей ем?

…Как началась наша дружба? Трудно на это ответить. Меня поразил весь его облик, его манера говорить, его юмор – всегда неожиданный, его талант. Казалось, я встретил человека, которого знал и не знал, близкого и полного неожиданностей. Это чувство не покидало меня всю жизнь. А ему, верно, нужен был друг, влюбленный в него, верящий в его творчество, да еще человек театра. Чувство театра, любовь к театру были в Светлове неугасимы.

Наш театр, наши люди, очевидно, понравились Светлову. Надо сказать, что в составе режиссуры театра в то время, помимо огромного режиссера Лобанова, были такие на редкость талантливые и оригинальные художники, как О. И. Пыжова и Б. И. Бибиков. Да и в составе труппы было немало интересных индивидуальностей.

Светлов стал в театре частым гостем. Его очень полюбили, стали «эксплуатировать»: просили писать эпиграммы для стенгазеты, что, естественно, сразу по выгнало интерес к ней. Он охотно исполнял наши просьбы. Светлов нашел в нашем небольшом театре свой творческий дом. Мы затеяли пьесу. Это была «Сказка».

Ближе к выпуску спектакля, как это часто бывает, не хватало времени. Созвали актеров и сказали, что необходимо провести одну-две репетиции в ночное время. Некоторые стали возражать: утром репетиция, вечером спектакль, а тут еще ночью репетировать!

И тогда неожиданно выступил Светлов. Он сказал примерно следующее:

– Я ничего не понимаю. Когда я иногда сижу над стихотворением целую ночь и не замечаю, как наступило утро, это же счастье! А вы возражаете, чтобы репетировать до трех часов ночи? Странно…

Он пожал плечами и сел.

Это высказывание возымело свое действие.

В то же время «Сказку» готовил к постановке один ленинградский театр. Светлов поехал на премьеру. Мы очень волновались. Я просил Михаила Аркадьевича сразу же после спектакля дать телеграмму: как прошло, доходит ли до зрителя пьеса и прочее. Через день телеграмма пришла. В ней было одно слово: «УЖА-ААС!» (через три «а»). Спектакль провалился.