Тогда до смерти ему было очень еще далеко…

Случилось временное чудо. Наступило кажущееся улучшение. Его выписали из больницы.

Светлов уехал в Переделкино. Не сиделось ему там. Стал изредка появляться в Москве.

Тот, кто был 9 мая 1964 года в писательском клубе на традиционной встрече фронтовиков, никогда не забудет, как неожиданно для всех в зале появился Светлов. Его встретили восторженно, десятки рук тянулись к его истаявшей ладони. Кто-то обнял его, очень бережно. И все подняли бокалы за его возвращение.

Сам он лишь пригубил свою рюмку. Пошутил. Посидел немного с друзьями военных лет и вскоре уехал.

В прежнее время он покинул бы праздничный стол последним.

…26 мая Светлов провел в Литературном институте беседу со студентами. Запись ее была впоследствии опубликована в «Литературной России».

Казалось, все обошлось, все налаживается. Хотелось думать, что дело идет на поправку. Хотелось верить в это.

В последний раз я видел Светлова в Доме литераторов, на концерте Марлен Дитрих. В перерыве он сидел в фойе. Броситься бы к нему, сказать что-то очень доброе, сочувственное, обнадеживающее!

Но как раз этого делать не следовало. Подчеркивать исключительность его появления не стоило.

Я заставил себя подойти к нему абсолютно спокойно, словно видеть сейчас Светлова, пожимать ему руку, слушать его – дело обычное. Мы заговорили как ни в чем не бывало. И он явно был этим доволен.

– Очень хочется курить,- сказал вдруг Светлов.- Где бы достать сигарету?

И вот тут я сплоховал, не удержался:

– Но вам ведь нельзя!

– Ах, старик Хелемский! – ответил он.- Мне теперь все можно. И этим надо пользоваться.

Ответил улыбаясь. А я вздрогнул. Значит, он знает, что обречен, знает – терять нечего.

В это время кто-то кинулся к нему с распростертыми объятиями, с шумными изъявлениями чувств, с полным набором утешений и пожеланий.

Так и есть! Светлов отстранился и недовольно поморщился:

– Вы спутали дату. Мой юбилей уже прошел.

Подбежал элегантный кинокритик:

– Ну, Мишенька, как тебе Марлен Дитрих?

– Дурачок,- покачал головой Светлов,- разве я пришел слушать Марлен Дитрих? Я пришел на всех вас поглядеть, посидеть в этом кресле… Пока еще ноги ходят.

– Ну что ты, милый! Мы тебя еще не раз увидим в этих стенах.

Светлов сказал очень тихо:

– Что бы ни было, эти стены, как минимум, еще один раз меня увидят. Но увижу ли я их?

Об этом нелегко вспоминать, но он оказался пророком.

Осенним днем того же года стены Дома литераторов увидели Светлова. Он их уже не видел.

Мучительны были последние месяцы, когда врачи ничего не могли предпринять, кроме несовершенных попыток облегчить невыносимую боль.

И вот, отстрадавший, с лицом странно помолодевшим, лежал Светлов, окруженный венками, посреди того самого зала, через который часто проходил, где сиживал на диванчике под торшером, беседуя с приятелями или следя за игрой в шахматы.

Друзья, осунувшиеся от горя, несли караул у его гроба. Звучала тихая музыка. Произносились речи.

Ритуал прощания неизменен.

На стене траурного зала висел белый холст. И черным по белому были начертаны строки «Живых героев»:

Сбылось и это его предвидение. И Дом литераторов и улица Герцена были переполнены живыми героями его стихов, пришедшими проститься с давним и добрым другом.

Рядом с этими строчками на стене зала можно было бы поместить другой холст, со словами из статьи Светлова, напечатанной в «Комсомольской правде» примерно за год до этого скорбного дня:

«…Я абсолютно убежден в том, что когда люди меня потеряют, они загрустят. Значит, я для чего-то и для кого-то существовал. Значит, я был на земле не только прохожим, но и вел куда-то людей и что-то им объяснял. Значит, я был не насекомым, а человеком. Не надо мне памятников. Я весь, со всеми своими кровеносными сосудами, хочу быть всегда со всем человечеством. Не важно, что это не получилось. Важно, что я хотел этого».

Получилось!

Он был с человечеством при жизни. Он не расстался с человечеством и в тот момент, когда гроб его был поднят на плечи товарищей, когда лицо его, ни на что, ни на кого не глядя, поплыло в вечность.

Вскоре после кончины Светлова я купил свежий номер звучащего журнала «Кругозор».

Первая страничка этого номера – гибкая, глянцевито-белая пластинка с нежными бороздками – была посвящена ушедшему поэту.

Это оказалась последняя запись его голоса, и редакция сохранила все, даже те слова, которые Михаил Аркадьевич произнес, когда приехавшие к нему в больницу журналисты попросили его сперва сказать что-нибудь «для пробы».

Возник легкий шорох, и я услышал голос, слабый, хрипловатый, но такой знакомый – ни с каким другим не спутаешь!

– Здравствуйте, босяки. Перед вами живой поэт. Еле живой… Устраивает вас?

О, эта интонация, эта естественность, эта печальная улыбка, освещающая каждое слово!

…А потом Светлов читает только что написанные стихи:

И вслед за этим – «Музыка ли, пенье, что ли, эхо ли…», «Столкновения всё чаще, чаще…».

Три стихотворения родились в больничной палате почти подряд – шестого, двенадцатого и девятнадцатого апреля шестьдесят четвертого года…

Корреспонденты «Кругозора» просят Михаила Аркадьевича в заключение прочитать «Гренаду». Он очень устал, чувствуется, что запись дается ему нелегко, но он исполняет просьбу. Он читает «Гренаду» последний раз в жизни:

И – на пределе сил, по возможности громко, на прощание: ]

Пластинка кончается… Спасибо «Кругозору», который впервые воспроизвел эту запись! Спасибо за этот маленький белый звучащий памятник! И не надо, ребята, о песнях тужить! Песни остались с нами.

А пластинку можно поставить сначала. И снова услышать:

– Здравствуйте, босяки. Перед вами живой поэт…

Передо мной книга стихов. На титульном листе автограф: «Коле Коробкову с нежными воспоминаниями детства. М. Светлов».

Светлов сам хотел написать о своих ранних годах, о школе, о первых стихах и первых друзьях-комсомольцах. В «Заметках о жизни» он обещал:

«Когда-нибудь, когда я еще постарею и стану более усидчивым, я подробно расскажу Читателю о нравах и быте старой школы, об учителях, каждому из которых мы придумали забавную кличку».

Я не берусь восполнить пробел. Но если мне удастся хоть в малой степени восстановить памятью сердца тогдашний облик моего друга, я буду рад.

Мы дружили долгие годы – с детской поры до последних его дней.