Я устраиваюсь за письменным столом, и он начинает говорить, глядя куда-то поверх меня – как будто на тот самый потолок, что выше неба. Вот что я тогда записал слово в слово:

– Я могу жить без гор, без долин, без равнин. Но я не могу жить без людей. Черты милого русского мальчика или девочки напоминают мне всю землю. Я никогда не был за границей. Я был за границей только во время войны. Я видел пылающую Польшу и Германию. Мне казалось, что если не я, Берлин не был бы взят. Я никогда не был космополитом. Но я никогда не был бы настоящим советским человеком, если бы не любил всю землю. Я никогда не видел ни одну полинезийку, но убежден в том, что это моя родная сестра. И это идет не от моей разбросанности чувств…

Потом он вдруг говорит:

– Маяковский. Знаете, что это такое? Это нервная система Октября.

Я говорю, что это лучшее определение Маяковского, какое я слышал.

– Буря не может написать свою автобиографию. Не чернила ей нужны, а ливни, не восклицательные знаки, а…

Я, не выдержав, добавляю:

– Не восклицательные знаки, а удары грома.

Но ему не нравится. Слишком громко.

– Нет… Не восклицательные знаки, а – никаких знаков препинания! Ранний Маяковский мне удивительно дорог. А, черт, меня тянет на сентиментальность, а я ее боюсь как огня. Нет, лучше напишите так: когда мой читатель мне скажет: «Расскажите о себе», я отвечу: «Лучше я расскажу о нем».

Моей задачей было рассказать о молодом Маяковском. И я с грустью отмечаю… Нет, лучше так: я с грустью констатирую, что с этой задачей я не справился…

Я, быстро записывая, едва успеваю подумать, что это характерная поправка: рядом с «грустью» у Светлова должно стать не «отмечаю», звучащее почти нейтрально, а именно «констатирую» – слово, которое своей подчеркнутой сухостью как бы уравновешивает эту «грусть», окрашенную эмоционально.

На одном обсуждении он скажет: «Прозаизм – иногда волшебное слово».

Светлов смотрит на портрет Маяковского, висящий на стене над письменным столом,

– Человек не может жить без стены. Потому что на стене висят портреты Ленина, Чайковского, портреты моих погибших друзей. И поэтому – да здравствуют стены, которые нас не отделяют от мира. Стены, отделяющие от мира,- это тюрьма.

Обводит взглядом комнату и произносит последнюю фразу:

– Единственное, что у меня дома висит на стене,- портрет Маяковского. И поэтому мне кажется, что у моей комнаты нет стен.

Жизнь Светлова пролегла между двумя домиками – затерявшимся в зелени больничного сада одноэтажным корпусом и стареньким, на Гимнастической улице Екатеринослава, где он провел отроческие годы (примерно 1916-1922).

В сентябре 1965 года, спустя год после смерти Михаила Аркадьевича, я поехал на его родину, в бывший Екатеринослав, нынешний Днепропетровск.

Этот город можно было бы назвать маленьким Киевом- Днепр, зелень, холмы. Впрочем, в этом городке около миллиона жителей.

Перед отъездом я встретился с сестрой Светлова – Елизаветой Аркадьевной. Она сказала, что дом, где жила их семья, находится на Гимнастической улице, номера не помнит, назывался «домом Баранова» – по фамилии владельца. Напротив, наискосок от дома воинского начальника.

В Днепропетровске знакомлюсь с сотрудниками обкома комсомола и местной молодежной газеты «Прапор юности». Когда говорю, что хочу разыскать домик, где жил Светлов, это встречается с энтузиазмом.

Мне дают машину и фотографа В. Арсирия – снимки нужны для местного Музея комсомольской славы, где Светлову наряду с уроженцами города – Михаилом Голодным, Александром Ясным, Дмитрием Кедриным – отводится большой раздел.

Вместе со мной на поиски отправляется днепропетровский литературовед С. Шейнин, автор книги о Кедрине и подготовленной к печати работы о Голодном.

Решено начать поиски с визита к Михаилу Львовичу Сосновину. Это товарищ Светлова по Екатеринославскому, как оно тогда называлось, «высше-начальному» училищу, по одной из первых в стране комсомольских газет – «Грядущей смене», по молодежной коммуне (вроде той, что будет описана потом в первом действии «Двадцать лет спустя»).

Мы просим его поехать с нами на Гимнастическую улицу – помочь найти светловский домик. Но Михаил Львович плохо себя чувствует, поехать не может. Он рисует небольшой план, по которому мы отыщем дом. Вернее, даже не дом, а место во дворе, на котором он стоял.

Едем на Гимнастическую – теперь она улица Шмидта. Находим бывший дом воинского начальника – сейчас здесь районный военкомат. Пересекаем улицу наискосок. Входим во двор. Жильцы смотрят на нас с удивлением, особенно на фотографа, увешанного аппаратами. Начинаем расспрашивать старожилов. Никто не помнит, чтобы здесь жил поэт. Долго перечисляют фамилии всех, кто здесь проживал – с пропиской и без. Тогда я вспоминаю – «дом Барановых».

– Дом Барановых! – громко восклицает старая женщина, всплескивая руками.- Ха! Дом Барановых. Так вы бы сразу так и сказали – дом Барановых. Это же через дом от нас. Слушайте меня – идите туда, о! Шмидта, двадцать три, бывшая Гимнастическая, семь.

Входим во двор дома 23. Находим женщину в возрасте, который вполне нас устраивает: она может Светлова помнить.

– Скажите, пожалуйста, здесь жила семья поэта Светлова?

– Еще как жила! То есть что я говорю – жили ужасно. Вот здесь, перед вами, вот тут стоял маленький домик. Даже не домик, а просто развалюшка. Длинный такой, одноэтажный.

Перед местом, где был домик,- акация. Старое дерево, растущее как будто в два этажа. Видно, его раньше надломили, оно согнулось, а потом вытянулась свежая ветвь и стала стволом.

За сарайчиком здание кондитерской фабрики, старая кирпичная труба.

Рядом – довольно хилый двухэтажный дом с деревянными подпорками и хлипкой шатающейся лестницей; наверху появляется еще одна пожилая женщина, скептически смотрит на нас сверху вниз и спрашивает, что нам нужно. Мы объясняем, она молчит, потом громко, на весь дворик, вздыхает:

– Человек живет – его не ценят, а когда он умирает, начинают суетиться.- И скрывается в дверях.

Светлова при жизни ценили, но она права.

Фотограф В. Арсирий щелкает, снимает все, что только можно,- место, где стоял дом, жильцов, трубу, акацию.

Потом снова выходит скептическая женщина и кричит нам:

– Слушайте, если вы уж так интересуетесь, может быть, вы поможете, чтобы отремонтировали наш дом? Вы видите, в каком он состоянии?

Нам советуют пойти еще к одной женщине, которая здесь жила в те же годы, что и Светлов,- к Любови Яковлевне Владимирской. Ее дом неподалеку. Идем. Сначала она не понимает, что нам нужно. Потом:

– Ах, Светлов? Так это же поэт! Ну как он, жив- здоров?

– Он умер в прошлом году.

– Умер? Ай-яй-яй! Он умер?

Долгие вздохи искреннего сожаления. Потом вдруг:

– Ну, а если он умер, так что же вы его ищете?

– Нет, мы разыскиваем места, где он жил, людей, которые его помнят.

Выразительный взгляд: мне бы, мол, ваши заботы; потом она говорит:

– Ну хорошо. Я вам скажу – он был очень хороший мальчик, способный. И мать его, Рахиль Ильевна, была хорошая. Но как они нуждались! Вы знаете, я вам так скажу – он настоящий коммунист, из бедности вышел. Господи, до чего они были бедные, ой, какие бедные! Я помню, Мотя – его так звали мальчиком,он же всегда был оборванный, голодный 1* . И вот такие пышные черные волосы. А дом был старый, такой старый, что, когда они уехали в Москву, его сразу же снесли.

На следующий день я снова прихожу в светловский дворик, стою под акацией. В памяти звучат слова: «Ой, какие они были бедные!»

Светлов почти никогда не вспоминал об этом.

Против светловского дворика, немного направо,- райвоенкомат. Старожилы рассказали мне, что в первые годы Октября там записывались добровольцы в Красную Армию.