— Ну скажи, пожалуйста, когда он человеком станет? Когда?

Папа не торопился с ответом, а может, не знал, что сказать маме, и потому беспрестанно ходил из угла в угол.

— Я пожертвовала путевкой на юг, я взвалила на себя бремя приготовления завтраков, обедов и ужинов, я готова часами просиживать около контрабаса, а результат?

А папа все ходил и ходил. И молчал.

— Ты заметил, он меньше стал читать. Почти совсем забросил карандаши. А инструмент?.. Другой бы печалился, а он радуется… Радуется тому, что инструмент расстроился. Ему бы только бегать да бегать… Двадцать четыре часа в сутки бегать… Круглые сутки прыгать… Когда он человеком станет?

Папа робко улыбался и старался успокоить маму:

— Ну что ты, Нина, волнуешься?.. Каждому ребенку хочется побегать, попрыгать, поиграть. Это же естественно…

— Вот-вот, — возмущалась мама. — И это говорит отец в присутствии ребенка… У других дети как дети, а у нас… Один связался с какими-то жуткими машинами, другой неизвестно чем интересуется. Вот у Таратутов! Любовь Степановна горя не знает: ее Вольдемар сам к художественному развитию стремится. И я уверена, он не обманет материнских надежд. Он будет киноартистом!

— Это интересно — киноартистом, — склонил голову папа. — У него что — врожденный талант?

— Да, талант! — подтвердила мама. — Он уже снимался. В цветном фильме.

— В каком?

— Не помню, в каком. Давно это было. Немудрено и забыть.

— И сколько же лет было тому вундеркинду? — не отступал папа.

Мама задумалась, считая что-то про себя.

— Года два. А может, три или четыре.

Папа засмеялся.

— Понятно. Юному киноартисту нужно было пройтись под столом.

Мама глубоко вздохнула, пристально посмотрела на папу и вдруг скомандовала:

— Довольно шуток! Ты, Герман, рисуй, а ты, Павел, выпей настойку пустырника и отдыхай!

Мы с папой переглянулись и вышли из комнаты.

С мамой спорить нельзя. Еще в городе мы договорились, что будем подчиняться каждому ее приказу. Не подчиняться нельзя: она очень обеспокоена состоянием папиного здоровья и моего художественного развития. К тому же папа-по секрету сказал мне, что у мамы стали пошаливать нервы. Ее нельзя сильно волновать.

Я набросал пару эскизов с самовара и заскучал. Раньше я с большой охотой рисовал, а вот теперь даже рисование стало как наказание.

Папа сказал, что, может быть, на природе интереснее рисовать. Я согласился.

— Понимаешь, Нина, об этом даже в книгах пишут. — убеждал маму папа.

Он вдруг хлопнул себя ладошкой по голове и сказал:

— И как же это я позабыл? Ведь я не только Гере книги привез. И для тебя кое-что достал.

Папа вышел в другую комнату и вернулся с двумя книгами.

Увидев их, мама очень обрадовалась, поцеловала папу в щеку и нетерпеливо залистала.

— И как ты догадался купить такую книгу? — говорила она, шелестя страницами. — Какая хорошая книга! Давно мне хотелось найти такую. Хм… «Зеленая аптека». Все травы нарисованы, про все расписано. Хорошая книга! Спасибо, Павел. Теперь мы не будем травы в аптеках покупать. Сами соберем и насушим.

Папа вздохнул и заговорщически посмотрел на меня. Да, теперь нам с папой еще больше разных настоек придется пить. И еще больше листиков да корешков есть. Что поделаешь, если мама убеждена, что от них польза! Да и в книжках об этом стали писать. А зря-то ведь не пишут.

Вторая книжка была, наверное, про воспитание, потому что мама так увлеклась ей, что сразу обо всем забыла.

Папа громко кашлянул. Мама оторвалась от книги, подозрительно посмотрела на него и спросила:

— Павел, что с тобой? Почему кашляешь?

— Не волнуйся, Нина, у меня нет никакого кашля. Это так. В горле запершило… Да и Гере гулять пора.

Мама встала, потрогала папино горло и сказала:

— Смотри, горло надо беречь. А ты, Герик, можешь погулять немного. В книге пишут, что занятия предпочтительнее вести на воздухе.

Я бросился к дверям, но мама напомнила про рисование.

Пришлось взять альбом и карандаш.

Я вышел из калитки.

Ничего примечательного рядом с домом не было. Бревна и поленницы я уже рисовал. Сараи да топоры — тоже. Надо что-нибудь поинтереснее найти.

Я побрел вдоль улицы и вдруг повстречался с Вовкой— Вольдемаром. Он важно вышагивал рядом с матерью, выпятив петушиную грудь. Заметив, что Вовка косит в мою сторону, я сделал ему «нос» и скрылся за магазинчиком. Здесь, у груды ящиков, мы лоб в лоб столкнулись с Алешкой.

— Не видел Дика? — выпалил он, переводя дыхание.

— Не-е-е… — протянул я. — Дика не видел, а с киноартистами встречался.

— С какими киноартистами?

Я рассказал про Таратуту-младшего, про то, как он в кино снимался и как в артисты готовится.

Алешка, оказывается, знал его.

— Я хотел с ним подружиться, а он задается. Теперь ясно, почему он нос задирает. Подумаешь, знаменитость! В кино снимался! Вон дядю Петю в кино снимали и по телевизору показывали. На День Победы. Ты думаешь, он зазнался? Как бы не так! Дядю Петю заслуженно в кино снимали. Он воевал. А тут пешком под стол и нате вам — артист. Да что про него говорить, время терять. Испытания проводить надо. Пошли!

— Куда?

— К нам. Погреб не заперт. Папка с мамкой на работе. Чего еще лучше!

Я растерянно посмотрел на альбом.

— Как же быть? Рисовать надо… Развиваться,

— В космосе разовьешься, — заявил Алешка и зашагал вдоль забора.

Я сунул альбом за пояс и пошел вслед за Алексеем.

Мы пробрались во двор, спустились по лесенке вниз и прикрыли за собой тяжелую крышку.

В погребе темно, холодно и сыро. Только один лучик проникал через щель в наш корабль. Я присел на какой-то ящик. Что-то мокрое, скользкое и холодное коснулось моей руки. Я испуганно отдернул ее.

— Ты что? — засмеялся Алешка. — Испугался?

— Ухты, — выдохнул я. — Я думал, лягушка.

— Ну и трус! Нашел кого бояться! Да и не лягушка это, а огурец. Держи. Здесь много их. Целая кадушка.

Острый запах соленых огурцов заполнил весь космический корабль. Аж в носу защекотало.

— Ну что же ты не берешь? — еще раз ткнул мне в руку огурцом Алешка.

— Не хочу. Сам ешь.

Алешка аппетитно захрустел. Мы молча начали выполнять задание. Потом молчанка надоела. Алешка стал рассказывать о космосе:

— Понимаешь, днем воздух защищает землю от горячих солнечных лучей, а ночью тепло бережет. Атмосфера— это как одеяло для Земли. В космосе нет такого одеяла. А теперь представь, воздуха нет, а солнце светит. Что с нами будет?

— Сгорим.

— Яснее ясного, сгорим. И угольков не останется. Чувствуешь, холодает? Значит, в тень попали.

Я действительно стал мерзнуть, но признаваться в этом не хотелось. Еще подумает, что сдрейфил.

Мы опять помолчали, а потом заговорили на самые разные темы, но только не о космосе. Я заметил, что когда говоришь, то забываешь о холоде, и поэтому стал рассказывать Алешке о музыкантах и художниках. Он внимательно слушал меня и очень огорчился, что мои познания в искусстве не так уж велики. Разговаривать стало не о чем.

— Интересно, — сказал я тихо, — скоро мы вылетим на солнечную сторону или нет?

— Скоро, — ответил Алешка и икнул. — Вот, ясное дело. Как поем или попью чего-нибудь холодного, так икаю.

Он пересел на мой ящик.

Еще немного помолчали.

— Наверно, уже солнце село, — проговорил я. — Плохо, часов тут нет. Не знаем, сколько времени летим.

— Тттер-пи, — икнул Алешка. — Космонавтам знаешь какая закалка нужна?

— Ззззна-ю, — икнул я в ответ.

— Ввввот и хорошо, — перездразнил меня Алешка.

Наверху что-то зашебаршило, стукнуло, звякнуло, хихикнуло и умолкло.

Один лучик был и тот погас.

Мы оказались в космической темноте. Только звезд не хватает. Говорят, они там крупные и яркие.

— Алешк…

— А?

— Ты ничего не слышал?

— Ничего. А что?

— Да так. Мне показалось…

— У тебя галицин… галлюцинации… Ну, это когда ничего нет, а ты видишь. В космосе бывает такое.