Вдруг он дернулся, все мускулы напряглись, лапы, шея вытянулись, голова откинулась; казалось, сейчас он вскочит и побежит, как прежде, бодрый, молодой, полный сил. В ту же секунду тело обмякло, глаза перестали двигаться. Пропустили ток. Всё.

Опустившись на корточки, я гладил его, хотя он уже не мог ощутить мою ласку. Это верное сердце перестало биться.

Все-таки чаша сия не минула меня: и третий мой пес окончил свое существование в той же больнице. И как ни противился я этому внутренне, пришлось его усыпить. От неизбежного не уйдешь.

Я сделал это для него же. И без этого ему оставались уже считанные часы жизни. Об этом, в частности, свидетельствовали белые, как бумага, слизистые оболочки.

Мне дали выпить валерьянки, затем вдвоем с санитаром мы перенесли Джекки в другую комнату и положили у стены. Он был еще теплый, но глаза, остановившиеся, полуприкрытые веками, уже начали мутнеть. Больше нельзя было прочесть в них ни любви, ни преданности, — ничего. Все взяла смерть.

Но я был рад хотя бы тому, что оставался с ним до последнего мига. Любовь и преданность — самые драгоценные чувства; и, право же, их надо ценить даже в животном.

Я испытывал застарелое чувство виновности перед памятью дога Джери, который умер в больнице без меня; я не решился навестить его даже мертвого… Последние годы он жил не со мной, а с моими родителями: я оставил им его после того, как женился и переехал на другую квартиру. Я был моложе тогда и ко многому относился иначе; известно, что молодость эгоистична, а настоящее, глубокое понимание явлений жизни приходит лишь с возрастом.

Не на моих глазах рассталась с жизнью и наша Снукки, терпеливое, послушное существо. Пожалуй, ее смерть прошла наиболее беспечально, — может быть, потому что только что кончилась война и все наши помыслы были заняты другим. Я даже подозреваю, что она была усыплена, но от меня это просто скрыли. Когда я приехал в больничный стационар, чтобы навестить ее, она лежала уже окоченевшая, с неестественно распрямленными и стоячими, как у овчарки, ушами.

С Джекки я был до конца, и, повторяю, рад этому.

Чувствуя приближение своего конца, животные нередко забиваются куда-либо в темный угол, иногда стремятся даже убежать из дома. Так умирала Аста, одна из дочерей Снукки. У нее отнялись ноги; она на животе добралась до двери, скатилась кубарем по лестнице и уползла в сарай. Там ее и нашли мертвой.

Умирая, они становятся тихими, смиренными, как бы покоряясь неотвратимому. Таким запомнился мне Джекки.

Когда я вернулся домой с одним поводком, без Джекки, кошки встретили меня еще у порога, хотя они не могли знать о случившемся из телефонного разговора, как Галя. А после они долго все чего-то ждали, к чему-то прислушивались, смотрели на дверь, притихли: дом посетила смерть…

Инстинкт — могучий подсказчик — говорит животным все, и тут, пожалуй, приходится посторониться даже нам, людям, со всем нашим сложным и многообразным комплексом чувствования, понимания, абстрактного мышления. В этом животные сильнее нас.

На другой день я съездил в больницу. Только что закончилось вскрытие Джекки, и в патологоанатомическом отделении пожилая женщина-анатом показала мне, что было с ним.

Да, у него оказался рак. И какой! Поражены были легкие, печень, селезенка. На легких не оставалось, кажется, даже квадратного сантиметра здорового места, — кругом метастазы. Селезенка была вся в наростах, как в больших бородавках. Печень обтянута опухолью величиной с два кулака. Опухоль на шее достигала двух килограммов весом. Даже в сердце нашлись какие-то костные новообразования, как горошины, скрепленные ниточками, отдаленно напоминающие цветы ландыша. Можно удивиться, как он еще жил. Только кишечник был совершенно чистый; он и на рентгене просматривался, как светлая труба; может быть, это еще и «тянуло» собаку.

И потеря голоса, и слабость задних конечностей, и многие другие уже описанные мною явления, происходившие с Джекки в период болезни, — все это были признаки рака.

Откуда начался рак?

Этого врачи не могли сказать. Но, вероятно, все же с шеи. Таким образом, досадуя на специалистов ветклиники за то, что они вольно или невольно заставили меня понапрасну мучить собаку, дважды меняя диагноз, я все же вынужден был признать, что ошибку, быть может, совершил наш дорогой Анатолий Игнатьевич, усыпив нашу бдительность заявлением, что опухоль железы не опасна. Ведь действительно, ничего не стоило, пока она была еще доброкачественной, вылущить ее. Виноваты были и мы: успокоились, перестали следить.

Ну, а какова могла быть первопричина болезни? С чего распухла железа? Ведь ничто не начинается само собой…

Копаясь в памяти, я останавливался на крошечном эпизоде, которому в свое время не придал ровно никакого значения; теперь же он вставал передо мной совсем в ином свете.

Как-то один мой товарищ, очень дружный с Джекки, играя с псом, схватил его за голову и, желая повалить, стал скручивать ее набок. Сначала Джекки противился, нарочито-грозно рыча, потом вдруг громко взвизгнул и сразу прекратил игру. Переусердствовав, мой товарищ сделал ему больно. Не тогда ли и повредилась железа?

Вспомнилось мне, как вскоре после этого, когда мы уже знали об опухоли на шее, наша соседка Аня, иногда выгуливавшая собаку, если я был очень занят или находился в отъезде, на прогулке сильно дернула Джекки. Он два дня плакал. Наблюдательность, наблюдательность… На этот раз она изменила мне.

Но больше всего я задерживался на инциденте, который произошел примерно за год до смерти Джекки.

Мы гуляли с ним вечером по набережной городского пруда. Дело было зимой, стоял крепкий морозец, набережная была почти пустынна, и я отпустил Джекки побегать. Неторопливой рысцой он бежал метрах в тридцати от меня, время от времени останавливаясь, чтобы обнюхать полузасыпанный снегом каменный поребрик.

Впереди показалась группа молодежи. Это были парни лет восемнадцати-девятнадцати, человек шесть или семь. Они возвращались с катка. Один из них сильно покачивался, видимо, кроме спорта, увлекаясь еще кой-чем, горячившим кровь. Они шли, громко разговаривая. Зная, что Джекки не тронет их, я не стал подзывать его.

Вдруг раздался короткий болезненный взвизг, Джекки отпрыгнул в сторону и, не обращая внимания на мой подзыв, со всех ног устремился прочь, по направлению к дому.

Оказалось, поравнявшись, пьяный неожиданно изо всей силы пнул его. Это произошло столь внезапно, а удар, по-видимому, оказался столь силен, что впервые у Джекки возобладала пассивно-оборонительная реакция. Только этим я мог объяснить, что он убежал, бросив меня.

— Ты что делаешь, подлец? — закричал я на парня. — Зачем бьешь собаку?

Захохотав, хулиганы прошли мимо.

Потом я долго сердился на Джекки за то, что он не дал обидчику достойного отпора, не пустил в ход зубы. Как показало дальнейшее, надо было не сердиться, а жалеть его.

Вскоре после этого происшествия я заметил, что у него вновь появилась повышенная возбудимость, временами он неохотно гулял, прерывая прогулку при первом же резком шуме, свисте, чьих-то громких криках, хохоте. У него получился нервный шок.

Вспоминая во всех подробностях, я связывал теперь это с развитием болезни Джекки и перерождением железы.

Очень легко погубить животное, — опять же прежде всего потому, что животное не может сказать, что оно чувствует, где у него болит, а следовательно, болезнь легко запустить, — там хватишься, да уже поздно. Может быть, отсюда и идет народное поверие, что скотина очень «урочливая», то есть ее легко «изурочить», испортить «дурным глазом». Я понимаю под этим «дурным глазом» нелюбовь к животному, грубое, преднамеренно жестокое обращение с ним; а оно-то часто и ведет к гибели домашних четвероногих. И весьма возможно, весьма, эта встреча на набережной и оказалась для Джекки роковой.

Около года мог продолжаться скрытый период болезни; затем разыгралось все то, что я только что описал в этой главе.