Мы прожили там три недели, но этих трех недель оказалось достаточно, чтобы в состоянии Джекки совершился перелом — кризис миновал. Когда мы возвратились домой в Свердловск, он был неимоверно худ, кожа да кости, зато совершенно здоров. Психика его окрепла настолько, что, помню, когда на станции мы проходили мимо паровоза и тот вдруг, выпустив пары, оглушительно загудел, Джекки только чуть покосился на него, прижал уши — и все.

Все как рукой сняло! Исчезла постоянная нервозность, столь разрушительно действовавшая на все отправления и психику щенка, его перестали пугать высокие здания, люди. Он начал снова расти, набирать тело, наверстывая упущенное за период болезни, превращаясь в красивое породистое животное, с нормальными проявлениями всех инстинктов и живым, резвым характером, каким был тогда, когда я впервые принес его в дом. К полутора годам он представлял собой вполне сформировавшуюся овчарку — породный, прекрасного сухого сложения, хорошо растянутый и мускулистый, того чрезвычайно выигрышного окраса, который всегда так нравился мне: весь расписной, каждый волос в три цвета (откуда и родилось определение — зонарно-серый), с золотистым отливом, постепенно усветляющийся книзу и с более темным хребтом, — в точности, как его прадед Тайфун, которого я однажды видел на выставке в Москве.

Пожалуй, единственным его недостатком, если говорить об экстерьере, была несколько легковатая голова, больше подходившая бы для самки, да и общая едва уловимая облегченность, заметить которую мог только очень изощренный глаз. Вероятно, какую-то долю роста он все же потерял за те месяцы, что болел. Но это полностью искупалось тем благородством линий, которое отличает всякое высокопородное животное, радуя сердце настоящего ценителя.

Природа — лучший лекарь. Я с особой наглядностью убедился в этом на примере с Джекки.

И — это мне особенно хотелось бы подчеркнуть — вот что делает уход. Не окружи мы в нужный момент больное животное лаской и вниманием, не откажись на время от всяких принуждений в обращении с ним (в конце концов, ничего трудного тут нет), — очевидно, все сложилось бы для нашего Джекки совсем-совсем иначе.

Значение ухода как лечебного фактора, оказывающего чрезвычайно сильное воздействие на организм, показал мне в свое время еще случай с догом Джери. Когда Джери из-за моей халатности (животное всегда страдает из-за небрежности хозяина) побывал под трамваем, оставшись целым, но травмированным психически, то именно соответствующий уход, ласка помогли полностью избавиться от последствий этой травмы.

С Джекки вышла история куда тяжелее. Тем радостнее было сознавать, что наши усилия не пропали даром.

Конечно, иной скептически настроенный читатель может заявить, что не проще ли взять другую собаку, чем возиться с этой. На это я могу возразить: гарантированы ли вы, что и с другой не произойдет чего-либо подобного? На божничку ее не посадишь… Так и будете менять собак, как перчатки?

Нет, коли взял в дом живое существо — изволь заботиться о нем, а приключилась беда — постарайся сделать для него все, что от тебя зависит. Это не калоши: прохудились — выбросил. Впрочем, расчетливый хозяин постарается починить и калоши…

И потом — да будет это известно тем, кто еще не знает! — животное никогда не останется в долгу перед человеком. Лошадь, накормленная досыта, перевезет больше груза; корова — даст больше молока. Тем более не останется должницей собака, для которой служение человеку стало ее главнейшей, органической потребностью.

Джекки отблагодарил за все, что было сделано для него, такой преданностью, какая заставит всегда вспомнить его.

Он не отходил от меня, от Гали. Если хозяева уехали куда-либо — откажется от пищи, исхудает, целыми днями стоит у окна, положив голову на подоконник, в безудержной тоске, — ждет. Вернулись — сразу словно переродится; снова жизнерадостен, уплетает две-три чашки в день, только кликни — побежит куда угодно.

Иногда, случалось, я поленюсь пойти с ним вечером во двор, — возьму и выпущу одного. И что же? Через минуту откроешь дверь, а он и стоит там, носом в притвор. Без хозяина — ни шагу!

Наивысшее блаженство для него было — забраться ко мне под письменный стол, когда я сижу и работаю. Скорчится там в три погибели — ведь тесно, а он такой большой, но все равно — не уходит нипочем! Я замучился с ним. Выгонять — жалко; вот и сидишь неудобно поджав под себя ноги, чтобы случайно не пнуть его. Иногда его и нет, а все так сидишь — уже у самого создался рефлекс!

Поразительная была его реакция на состояние духа окружающих. Он — как барометр: по нему можно было безошибочно определить, все ли благополучно у нас в доме, не гнетут ли какие заботы. Он сразу слышал, кто весел или грустен, и соответственно этому держался и сам: притихнет или, наоборот, сделается неудержимо веселым, резвым, бегает по квартире с «игрушкой» в зубах.

Совершенно не переносил домашних ссор. Если начинался разговор в повышенном тоне (а в какой семье этого не бывает!) — наш Джекки при первом же слове немедленно скроется под кровать и оттуда укоризненно-огорченно поглядывает на нас.

Дог Джери, помню, тот обычно поступал более агрессивно: стремился разъединить ссорящихся, причем не останавливаясь даже перед применением клыков (не в полную силу, разумеется). Джекки, обладая более нервной организацией и мягким характером, просто уходил, как говорится, от греха подальше.

Он знал, когда про него разговаривают, хотя его клички при этом ни разу не упоминалось. Клянусь вам, это правда. Я не раз замечал внезапное изменение выражения его морды, как только речь заходила о нем; трудно передать словами это выражение. И, что-то уразумев по-своему, он сразу как бы застесняется, отвернется, продолжая искоса поглядывать, точно прислушиваясь к разговору… Я думаю, что все собаководы, внимательно наблюдавшие за своими животными, замечали что-либо похожее.

Вообще пес вырос на редкость ласковый, умный и, я бы сказал, как-то по-особенному сердечный, хотя в то же время по отношению к чужим — недоверчивый, злобный. Любопытно, что и здесь у него имелись какие-то свои градации: к женщинам относился с меньшей подозрительностью, быстро привыкая к ним, мужчинам не доверял больше.

А придет кто-нибудь свой, близкий знакомый, родственник — обрадуется, сейчас же бежит за «игрушкой» (старым изодранным ботинком или туфлей), приносит и кладет на колени гостю.

Особенно счастлив и доволен, если к нам придут соседские дети. Суетится вокруг них, подтыкает мордой, вызывая на игру. У самого вид ошалелый; ну, дите и дите, четвероногое дите, — пусть не обидятся на меня за это сравнение чопорные мамаши! (Кстати, эта мысль совсем не новая. На сходство в поведении между животным и ребенком, пока тот не достиг известного уровня развития, указывают авторы ряда материалистических философских трудов).

Послушания идеального. «Гулять!» — значит гулять, побежит, веселехонек, задрав хвост; «домой!» — с тем же веселым видом немедля вернется назад, домой. Кричать не требуется, все команды можно отдавать не громче обычного разговорного тона.

Он отлично и в кратчайший срок усвоил общий курс дрессировки. Только прием «голос» почему-то я никак не мог осилить с ним. По специальным службам я не дрессировал его.

Галя подсчитала: он знал значение 53 слов, то есть, конечно, не буквально, как понимаем их мы, но во всяком случае достаточно точно, чтобы можно было говорить о вполне закрепившемся рефлексе.

Нервная натура его проявлялась и в том, что он часто видел сны. Определить это было нетрудно: дергает лапами, пытается ляскнуть зубами, даже иногда тоненько тявкнет, как щенок, — словом, бежит, дерется с кем-то, лает, и все это — во сне.

Он относился к нервно-возбудимому типу, и, может быть, поэтому все его поведение было таково, что заставляло вспоминать известное высказывание классика украинской литературы М. Коцюбинского, приведенное в воспоминаниях Горького, что собака за долгий срок жизни около человека приобрела и нечто от человеческой души.