— Одно могу сказать, почтенный сэр, — рассказывал лорд Уолтер на другой день за пышным обеденным столом гостеприимного шерифа, — прикажи мне только хоть сам милостивый наш король ещё раз сунуть нос в это разбойничье гнездо, я попрошу его найти другого посланца… Клянусь моим мечом!

И много потребовалось густого и сладкого испанского вина, пирогов с дичью и жареной оленины, чтобы развеселить расстроенного поездкой благородного барона.

Глухой дребезжащий звук колокола нарушил спокойствие летней ночи. Жидкий и жалобный, он бился в закрытые ставнями окна и, проникая в глухую темноту монашеской кельи, назойливо вплетался в горькие и радостные сны всех, кто болею судьбы укрывался под этими тяжёлыми вводами.

Монастырь, такой старый, что самая память о его основании сохранилась лишь в старинных рукописях его книгохранилища, видом своим менее всего походил на мирную обитель, посвящённую прославлению божию. Ров, полный поды, подъёмный мост и грозные зубчатые стены сделали его скорее похожим на крепость, нежели на божий храм.

Внутри, на первом дворе располагались дома и мастерские рабочего люда — плотников, пекарей, золотильщиков, резчиков по дереву, маляров, портных, скотников, конюхов, птичников, крольчатников, даже мастеров по откорму ежей, до нежного мяса которых были особенно охочи святые отцы. Казалось странным — какое количество мирских работников необходимо для расчистки пути к небесному блаженству скромным служителям божиим. Но о таких вещах опасно было и думать, а говорить — тем паче. Святая церковь располагала многими надёжными средствами для искоренения вольных мыслей в умах мирян и духовенства: ходили слухи, что глухие норы-тюрьмы в подвалах Ньюстедского аббатства были не менее прочны, чем в любом рыцарском замке и… населены не менее плотно. А потому монастырские рабы и крепостные старались роптать потише: для чутких ушей его преподобия настоятеля монастыря малейшая жалоба была непереносима.

Удары колокола продолжали звучать всё настойчивей. В одной из келий высокий худой монах, склонившийся было над заваленным книгами столом, поднял голову, провёл рукой по покрасневшим глазам и прислушался. Его лицо хранило ещё отблески молодости и красоты и густые чёрные волосы упрямо вились над бледным лбом. Но глубокие складки около рта и на щеках и печальное выражение чёрных глаз говорили о трудно прожитой жизни.

На столе оплывающая восковая свеча в тяжёлом железном подсвечнике освещала колеблющимся пламенем толстую книгу в кожаном переплёте, пузырьки и баночки с красками и кисти в высоком резном стакане. Одну из них, тонкую, блестевшую золотой краской, монах ещё держал в руке.

— Странно, — пробормотал он. — Или свечник ошибся, или звонарь прозвонил слишком рано. — И он устремил взгляд на свечу. Широкие чёрные и красные полосы покрывали её: восемь полос — значит горение её было рассчитано на восемь часов. Эта остроумная выдумка в век, когда даже песочные часы считались роскошью, помогала в тиши монашеской кельи довольно сносно вести счёт времени.

Монах перевёл внимательный взгляд на заглавную букву на листе пергамента, сиявшую тонким красным с золотым узором, и, вздохнув, отложил кисть.

— Жаль, — проговорил он, — нужно торопиться. Отец Бенедикт зорко следит за теми, кто опаздывает к службе. Однако после службы утомлённая рука уже не будет так тверда…

Он задул свечу и, ощупью нажав ручку двери, вышел в длинный узкий коридор, полный спешащих чёрных теней. Многие из монахов несли в руках свечи, загораживая их ладонью от движения воздуха таким образом, что беглый пляшущий свет падал им на лица. Чёрная одинаковая одежда равняла их, высоких и низких, толстых и худых. Но выплывающие из мрака освещённые лица были до такой степени различны, что монах-художник невольно приостановился, не в первый раз с острым интересом наблюдая это молчаливое шествие. Немало лиц было бледных, аскетически измождённых постом и молитвами. А порой пляшущее пламя озаряло румяные щёки, тройной подбородок, заплывшие жиром глазки…

Он стоял, прижавшись спиной к холодной каменной стене, и чёрные фигуры плыли мимо бесконечным безрадостным потоком. Неожиданно поднесённая к лицу его свеча заставила монаха вздрогнуть. Это был послушник.

— Отец Бенедикт приказал тебе прийти к нему после утрени, брат Ульрих, — сказал он и, поклонившись, добавил шёпотом, — неладное они задумали, Улл: хотят, чтобы ты помог им поймать кого-то, только не сумел разобрать — кого. И сейчас совещаются. Я малость послушал было под дверью, да отец Гугон высмотрел и наградил подзатыльником. — Молодой послушник деланно рассмеялся и поднял тревожные глаза. — Будь твёрд, Улл, — шепнул он. — А теперь, хочешь, вместе пойдём? Если опоздаем — беда. — И две тонкие чёрные тени присоединились к остальному шествию.

В темноте было незаметно, что бледное лицо Ульриха ещё больше побледнело, чёрные глаза его загорелись, а губы сложились в упрямую складку.

Между тем в просторной келье настоятеля Ньюстедского аббатства совещание было в разгаре.

— Я говорю тебе, досточтимый аббат, это — единственное средство избавиться от мошенников, — Арнульф де Бур резким движением отодвинул тяжёлое кресло и встал из-за стола. — Они укрепились в Шервудском лесу, как в своём государстве: каждая тропинка в нём ведёт к какой-либо проклятой тайной норе-пещере или подземелью, откуда они сыплются, как крысы из мешка. Его милость шериф давно уже потерял сон и терпение, а сейчас ему угрожает опасность распроститься с милостями нашего возлюбленного короля, если только ты, почтенный аббат, не поможешь нам.

Небольшой человек в монашеской сутане, сидевший у стола, почтительно наклонил голову при имени короля.

— Моё самое горячее желание — доставить удовольствие сэру Ральфу, достопочтенному шерифу Ноттингемскому, — проговорил он ласково. — Если бы я раньше знал о том, кого укрывает кровля нашего благочестивого монастыря, я сам бы известил об этом его милость. Однако… — и тут аббат, кротко глянув на второго, роскошно одетого и тщедушного собеседника, сделал значительную паузу. — Однако вполне ли ты уверен, добрый сэр Эгберт, что глаза твои не ошиблись и сей служитель божий действительно приходится братом приспешнику нечестивого разбойника?

— Вполне! Вполне уверен! — резко ответил горбун и, не без труда выбравшись из глубокого кресла, нервно засеменил по келье — красный плащ так и взлетал на поворотах. — Много лет я их не видел, но проклятый монашек почти не изменился. Он не заметил или не узнал меня, но я-то хорошо рассмотрел это проклятое отродье и рад, что этим смог быть полезным почтенному шерифу.

Аббат молчал. Потянувшись к столу, он снял щипчиками нагар с оплывающей свечи в высоком серебряном подсвечнике. При этом обнаружилось, что широкий рукав его сутаны подбит золотистым шёлком, а белую пухлую руку обвивала в несколько раз тонкая золотая цепочка. На полном, даже одутловатом лице его трудно было бы найти следы изнурённости и упорных размышлений на духовные темы, небольшие тёмные глаза смотрели пытливо и подозрительно.

— Я в большом затруднении, достопочтенный сэр, — промолвил он и, сбросив нагар со свечи на стоявшее около неё серебряное блюдечко, положил щипцы и скрестил руки на груди. — В большом затруднении, — повторил он и покачал головой. — Не первый год брат Ульрих в нашем монастыре. Холодной дождливой ночью постучался он в наши двери и не сказал, кто он и откуда, но желал спасти душу свою в господе благочестивыми делами и молитвами. Он оказался не только лучшим переписчиком священных рукописей, но и умелым иллюминатором, красота его заглавных букв в красках и золоте поистине не поддаётся описанию. С тех пор монастырь наш приобрёл великую славу и сам король соизволил заказать нам роскошный требник для королевы. Много у Ульриха учеников, но ни один не сравнялся с ним в редком его искусстве. Что же делать нам, если он вздумает упорствовать?

Арнульф де Бур с презрением пожал плечами и, вновь опустившись в кресло, протянул руку к наполненному вином кубку.