— Вот здесь! — сказал сэр Эгберт, резко прерывая молчание, и тонкий палец его брезгливым жестом указал на пергамент на столе. — Ставь крест, если вообще сможешь держать перо, и убирайся. Ты мне надоел!
— Но, добрый господин, — заикаясь, промолвил стоявший и беспомощно переступил с ноги на ногу. — Но, великодушный господин, там… вот тут… нигде не написано, что твоя милость обещал — не продавать ни меня, ни моих детей… и никогда…
— Собака! — разразился горбун и, сильно толкнув кресло, вскочил на ноги. — Ты ещё, кажется, смеешь со мной торговаться? Мало моего баронского милостивого слова? Ты хочешь, чтобы твои щенята были проданы на галеры?
Человек в рубашке, высокий, на голову выше паучьей фигуры в зелёном, весь сжался, как от удара.
— Нет, добрый господин, — забормотал он в смущении, — о, нет, милостивый господин. Прости меня, я не хотел прогневить тебя. Что мне нужно делать вот этим? — И человек дрожащей рукой указал на лежащее на парчовой скатерти перо.
Горбун повернулся к двери и хлопнул в ладоши.
— Джим, — сказал он усталым голосом, снова опускаясь в кресло, — покажи этому бревну, где поставить крест вместо подписи, и пусть он убирается вон. Перо после его холопских рук выкинь, а мне приготовь другое. Да пригласи сюда сэра Арнульфа де Бура и подай вина. Скорее!
Дрожащей от волнения и непривычки рукой человек в рубашке нацарапал на тонком пергаменте кривой неуклюжий крест и умоляюще поднял глаза на господина, как бы желая и не решаясь что-то прибавить. Но тот рассеянно смотрел в окно, точно забыв о том, что происходило в комнате. Человек вздохнул. Лежавшая у входа в залу великолепная борзая в кованом ошейнике лениво поднялась с подушки и подошла к нему. Понюхав лохмотья, пёс брезгливо отвернул голову и слегка зарычал — он также не любил нищих.
Лёгкая улыбка искривила губы горбуна.
— Благородная кровь, — пробормотал он и, повысив голос, с нетерпением добавил: — Ну, что же, Джим, готово? Поддай ему коленом… А, благородный сэр!..
И, проворно вскочив на ноги, с самой любезной улыбкой и радушно протянутыми руками он поспешил навстречу высокой фигуре, появившейся в дверях. Статный рыцарь в лиловой шёлковой одежде, перетянутой узорчатым серебряным поясом, с недоумением взглянул на человека в рубашке, который, пятясь и робея, не решался пройти мимо него.
Но горбун уже схватил гостя за руки и потянул к столу.
— Сюда, сюда, любезный сэр, — приветливо говорил он. — Моему замку не часто выпадает честь видеть таких славных гостей. Джим, ты ещё долго будешь возиться с этим чучелом?
Но Джим и «чучело» уже исчезли за парчовой портьерой.
— Не споткнись в темноте, дядюшка Перре, — проговорил Джим, — ступеньки круты. Но поторапливайся. И он дружески подхватил старика под руку. От неожиданности тот даже остановился.
— Джим, — проговорил он дрожащим голосом, — так ты узнал старого Перре? А там ты смотрел на меня так гордо, под стать господину…
— Смотрел! — с досадой передразнил его слуга. — Посмотрел бы ты сам, что случилось бы, заметь господин, что я тебя знаю да мне тебя жалко. Не знаешь ты его разве? Торопись, а то он притравит на тебя своего Рика. Видал пса наверху? А я и заступиться за тебя не посмею: обоим попадёт. Ох и бедная твоя голова, дядюшка Перре, попали вы в когти если не к самому чёрту, то к его двоюродному братцу!
Человек покачал головой и вздохнул:
— Сам знаешь, Джим, три года подряд не ладилось хозяйство. Всё равно нас продали бы в рабство за долги. И в разные руки. А твой хозяин обещал, если поставлю крест под той штукой, долги заплатить и нас никогда не разъединять и не продавать.
— Обещал вол корове не рвать телёнка, да и проглотил его целиком, — проворчал Джим. — Ну, прощай, дядюшка Перре. Сам не знаю — какую тут дьявольщину придумал господин, но только он ничего даром не делает. Как узнаю, в чём дело, прибегу тебе сказать.
— Хороший ты парень, Джим, — растроганно отвечал человек в рубашке, — даром что служишь такому господину.
Через минуту суровый привратник открыл перед ним железную дверцу в стене и старик, торопливо спустившись с холма, направился по тропинке вдоль реки.
— Приветствую тебя ещё раз, благородный рыцарь. Спасибо, что не объехал мой замок, — учтиво проговорил Эгберт Локслей и, подняв к губам наполненную густым испанским вином чашу, ждал, пока гость сделает то же самое.
Тот понял нетерпение хозяина и улыбнулся:
— Пью за твоё здоровье, благородный сэр, и в благодарность за гостеприимство охотно расскажу тебе, кто я и куда держу свой путь.
Однако в эту минуту слуги внесли в комнату дымящийся кабаний окорок и груду нежных жареных куропаток, а рыцарь порядком проголодался в дороге. К тому же повар сэра Эгберта был большим мастером в изготовлении особого пряного соуса, вызывавшего неугасимую жажду… Словом, гость отложил свой рассказ, а когда наконец откинулся на спинку стула и вытер руки о полотенце, поданное услужливым слугой, лицо его уже порядочно покраснело и глаза подёрнулись поволокой. Сэр Эгберт ел меньше, но в питье не отставал. Однако, казалось, горячая кровь весёлого сэра Джона остыла в его хилом потомке настолько, по даже крепкому испанскому вину не под силу было вызвать на его бледных щеках румянец.
Опершись подбородком на цепкие руки, последний Локслей пытливо всматривался в оживлённое вином и теплом лицо гостя.
— И вино же у тебя, благородный сэр, — заплетающимся языком проговорил тот и засмеялся слегка пьяным смехом. — Горячее пекла, а сладость… поцелуй красавицы монашки. Недурно повеселить так душу, если едешь на мёртвое дело, к самому чёрту на рога.
Эгберт Локслей пошевелился, но не промолвил ни слова: тонкое чутьё подсказывало ему, что интересному рассказу не следует мешать.
— Зовут меня, как тебе известно, Арнульф де Бур, — продолжал гость и, освежив себя долгим глотком, продолжал, — почтенный сэр Ральф Локсберри, шериф Ноттингемский, поручил мне собрать сведения о безбожном разбойнике о преступнике, именуемом Робин Гуд. Зазорное дело для рыцаря — идти по следам разбойника и крепко оно мне не по душе. Но король дал приказ: не позже, чем к концу месяца, повесить на лучших шервудских дубах по парочке бродяг и руки каждому связать ремнём из их собственной кожи. А посему еду я с отрядом в Ньюстедский монастырь на границу Шервудского леса — разведать, что делать далее.
Бледные щёки сэра Эгберта наконец порозовели:
— Клянусь семью бесами Вельзевула, — с внезапным пылом воскликнул он, — я еду с тобой! Почтенный отец Венедикт, приор монастыря, мой хороший знакомый, а я засиделся дома. Да и кстати… — тут он запнулся и на минуту на лице его отразилась борьба пьяной откровенности и привычной замкнутости. Добрый глоток из недопитой чаши помог решиться. — И кстати, — повторил он, понизив голос, — сегодня я праздную окончание одного дельца, с которым мне-таки пришлось повозиться.
— Какого дельца, почтенный сэр? — осведомился гость скорее из вежливости, чем из любопытства: его после дальней дороги и выпивки неодолимо разбирал сон.
Хозяин замка самодовольно усмехнулся:
— Видел ты оборванца тут в комнате, когда вошёл? Крепким фермером он был, свободным держателем, и немало труда и денег потратил я, чтобы его разорить. Три сына у него, а главное… — и тут глаза сэра Эгберта сузились и заблестели острым блеском. — а главное… дочь красавица.
— Прикажи привести сюда… — заплетающимся языком пробормотал сэр Арнульф и поднял было кулак, чтобы ударить по столу, но почему-то лишь с удивлением посмотрел на него и осторожно опустил.
— Привести можно, — пожав плечами, отвечал горбун, — да три брата и отец — отчаянные головы, вступятся за честь девицы, точно… — горбун резко хихикнул, — точно у этих скотов может быть честь… Но я всё обдумал, — продолжал он оживлённо. — Мои молодцы ловко поработали и разорили их дотла. Им оставалась продажа. А тут верный мой человек убедил старика отдаться мне в рабство добровольно. За это я заплатил их долги, дал кусок своей земли и обещал их врозь не продавать. Обещал… но в грамоту поместить это… забыл. — Сэр Эгберт опять засмеялся и встал из-за стола. — Сегодня дурень подписал грамоту, — хвастливо добавил он. — Мы с тобой попируем у отца Бенедикта, а тем временем парни и старик будут проданы подальше и врозь — матросами на королевские корабли. А красавица… дождётся меня.
