Тут Карен сделал мне знак остановиться.
– Боже мой, старик, – воскликнул он, – как жаль, что ты не живешь в Средние века! Ты стал бы великим философом. Ты же метафизик, ну и ну! Ты ставишь вопрос и отвечаешь на него мастерски, как истинный полемист. – Он остановился, чтобы перевести дух. – Скажи мне вот что, – он положил руку мне на плечо, – каким образом ты научился этому, откуда это у тебя? Скажи мне, не прикидывайся простачком. Ты знаешь, что я имею в виду.
Я замялся, забормотал что-то.
– Давай, давай! – подстегнул он.
Он ждал ответа с по-детски трогательной серьезностью. Единственное, что я мог, – это покраснеть как свекла.
– Приятели тебя понимают, когда ты говоришь вот так? Или это происходит, только когда бываешь один?
Я рассмеялся. Как можно без смеха отвечать на подобные вопросы?
– Давай сменим тему.
Он молча кивнул, затем спросил:
– Но ты думал когда-нибудь найти достойное применение своим способностям? Насколько я вижу, ты убиваешь время на пустяки. Тратишь на идиотов вроде Макгрегора… и Макси Шнадига.
– Тебе может казаться так, – сказал я, слегка задетый, – а мне иначе. Знаешь, я не собираюсь становиться мыслителем. Я хочу писать. Хочу писать о жизни, такой, как она есть. Люди, самые разные люди – это мои хлеб и вино. Конечно, мне нравится болтать и о других вещах. Этот наш с тобой разговор – нектар и амброзия. Я не говорю, что он никому ничего не дает, вовсе нет, но предпочитаю приберегать такого рода яства, чтобы наслаждаться ими наедине с самим собой. Понимаешь, в глубине души я всего лишь один из тех простых людей, о которых мы с тобой говорили. Разница в том, что время от времени у меня бывают озарения. Иногда я думаю, что я – художник. И совсем уж редко, что даже мог бы стать духовидцем, но не пророком, не провозвестником. Свое послание я должен выразить иносказательно. Когда я читаю о Нострадамусе или Парацельсе, например, я чувствую себя в родной стихии. Но у меня иная судьба. Я буду счастлив, если когда-нибудь научусь рассказывать хорошие истории. Мне нравится идти, куда идется, не имея цели. Игра (как искусство ради искусства) ради игры. А самое главное, я люблю этот мир людей, каким бы отвратительным, жалким и ужасным он ни был. Я не хочу отрываться от него. Может, писать мне нравится потому, что для него необходимо чувство единения со всеми и каждым. Во всяком случае, я так считаю.
– Генри, – сказал Карен, – я только начинаю узнавать тебя. Мое представление о тебе было совершенно неверным. Мы должны поговорить еще – в другой раз.
Он извинился и ушел к себе в кабинет. Я сидел некоторое время, возбужденный нашим разговором. Потом машинально протянул руку и взял оставленную им книгу. Рассеянно раскрыл ее и прочитал: «Для Божественного мира, который абсолютно универсален, Господь утвердит окончательный порядок; вероятное или полувероятное поручив добрым ангелам; третье же – ангелам злым». (Из «Посвящения» сыну Цезарю.) Эти строки несколько дней звучали во мне, как песня. Я очень надеялся, что Карен снова зайдет поболтать наедине и мы обсудим задачу добрых ангелов. Но на третий день приехала его мать со своим давним другом, и наши разговоры приняли совершенно иной характер.
Мать Карена! Грандиозная личность, соединившая в себе матриарха, гетеру и богиню. Она обладала всем, чем был обделен Карен. Что бы она ни делала, от нее исходила сердечная теплота; ее звонкий смех разрешал все проблемы, и ты чувствовал, что на нее можно положиться, довериться ей, чувствовал ее благожелательность. Уверенная в себе, она тем не менее не была ни заносчивой, ни агрессивной. Мгновенно догадываясь, что́ ты собираешься сказать, она одобрительно кивала, прежде чем ты успевал раскрыть рот. Это был чистый, сияющий дух, заключенный в восхитительнейшем из тел.
Человек, с которым она приехала, был добряк и идеалист, время от времени пытавшийся пройти в губернаторы и каждый раз терпевший поражение. Он со знанием дела и проницательно высказывался о международных делах, причем всегда спокойно и со скрытым юмором. Он входил в группу сопровождающих, когда Вильсона принимали в Версале, он знавал Сматса из Южной Африки и дружил с Юджином В. Дебсом. Он переводил малоизвестных досократиков, был специалистом по шахматам и написал книгу о возникновении и эволюции этой игры. Чем дольше он говорил, тем большее впечатление производила на меня многогранность его личности. Взять хотя бы места, где он побывал! Тибет, Аравия, Восточные острова, Тьерра-дель-Фуэго, озеро Титикака, Гренландия, Монголия. А каких друзей он обрел – самых несхожих – за время своих путешествий! Называю по памяти: Киплинг, Марсель Пруст, Метерлинк, Рабиндранат Тагор, Александр Беркман, архиепископ Кентерберийский, граф Кисерлинг, Анри Руссо, Макс Жакоб, Аристид Бриан, Томас Эдисон, Айседора Дункан, Чарли Чаплин, Элеонора Дузе…
Сидеть с ним за одним столом было все равно что присутствовать на пиру у Сократа. Ко всему прочему, он был знаток по части вин. Он следил, чтобы мы как следует ели и пили, и не забывал приправлять обед занимательными историями: о великих моровых поветриях, скрытом смысле алфавита ацтеков, военной стратегии Аттилы, чудесах, совершавшихся Аполлонием Тианским, о жизни Садакиши Хартмана, оккультных учениях друидов, механизме действий финансовой клики, правящей миром, видениях Уильяма Блейка и тому подобном. Он говорил о мертвых, как о живых, – с той же нежностью, словно они были его закадычные приятели. Он чувствовал себя как дома в любом уголке земли, во всех эпохах. Ему были ведомы повадки птиц и змей, он был экспертом по конституционному праву и шахматным композициям, автором трактатов о перемещении континентов, по международному праву, баллистике и целительству.
Мать Карена была тем ингредиентом, без которого обед показался бы пресен. Она смеялась звонко и заразительно. Не имело значения, о чем заходил разговор, всякую тему она превращала в лакомство своими комментариями. Ее эрудиция мало в чем уступала эрудиции ее принца-консорта, но проявлялась естественно, никого не подавляя. Карен походил на подростка, который еще не начал жить самостоятельно. Мать обращалась с ним как с ребенком. То и дело она говорила ему, какой он дурень. «Тебе нужен отдых», – советовала она. «Тебе следовало бы иметь уже пятерых детей». Или: «Почему ты не поедешь в Мексику на несколько месяцев, чтобы встряхнуться?»
Что до нее самой, то она собиралась совершить путешествие в Индию. В прошлом году она побывала в Африке – не ради большой охотничьей игры, но как этнолог. Она проникала в места, где еще не ступала нога белой женщины. Она была смелой, но не до безрассудства. Могла приспособиться к любым обстоятельствам, выносила тяготы, которые заставляли отступить даже представителей сильного пола. Ее вера и надежда были несокрушимы. Встреча с ней обогащала любого человека. Порой она напоминала мне тех полинезийских женщин королевской крови, которые еще сохранились на отдаленных тихоокеанских островах – последних осколках земного рая. Это была мать, которую я хотел бы выбрать себе, прежде чем оказаться в утробе. Мать, в ком персонифицировались основные элементы нашего бытия, в ком земля, море и небо пребывали в гармонии. Она вела свое происхождение от великих сивилл, воплощая в себе миф, сказание и легенду. Глубоко земная, она тем не менее жила в ином измерении. Она, казалось, могла управлять своим разумом, то раздвигая, то сужая его границы. И сложнейшие вещи постигала с той же легкостью, что и ничтожные. Она обладала крыльями, плавниками, хвостом, когтями и жабрами. Она была из племени птиц и земноводных. Понимала все языки, как ребенок. Ничто не могло охладить ее пыл, отравить ее безудержную радость. Один взгляд на нее вселял в вас мужество. Все проблемы переставали существовать. Она была крепко связана с реальностью, но с реальностью Божественной.
Впервые в жизни мне привелось лицезреть Мать. Меня никогда не привлекали изображения Мадонны: они были слишком сияющими, слишком бесплотными, слишком отрешенными, слишком неземными. У меня сложился собственный образ – печальный, более плотский, более таинственный, более убедительный. Я не ждал, что когда-нибудь увижу его воплощенным в конкретной женщине. Я предполагал, что женщины подобного типа существуют, но только где-нибудь на краю света. Я чувствовал, что в прежние времена они были – в Этрурии, Древней Персии, в золотую эпоху Китая, на Малайском архипелаге, в легендарной Ирландии, на Иберийском полуострове, в далекой Полинезии. Но встретить одну из таких женщин – во плоти, в обычной обстановке, обедать с ней, говорить, смеяться – нет, о таком я даже не мечтал. Каждый день я изучал ее заново. Каждый день я ждал, что чары развеются. Но нет, с каждым днем она росла в моих глазах, еще более чудесная, еще более реальная, какими бывают только сны, когда мы все крепче и крепче запутываемся в их тенетах. Я отринул прежнее свое представление о том, что значит быть человеком, настоящим человеком, человеком в высшем смысле этого слова, совершенным. Больше не было необходимости ждать появления сверхчеловека. Границы человеческого мира внезапно стали беспредельными, нам снова говорили: для вас нет невозможного. Все, что от нас требовалось, ясно видел я теперь, – это реализовать то, что дано нам природой. О потенциальных возможностях человека рассуждают так, будто это нечто противоположное тому, как человек проявляет себя. В матери Карена я увидел, как расцветает эта потенциальная личность, наблюдал за ее высвобождением из грубой внешней оболочки, в которой она заточена. Я понял, что являюсь свидетелем этой метаморфозы и она – самое свидетельство силы жизни. Я увидел женское начало, побежденное началом человеческим. Понял, что более высокий талант человечности пробудил и более обостренное чувство реальности. Понял, что, наливаясь жизненной силой, воплощаясь, оно становится еще ближе нам, еще нежнее, еще необходимей. Высшее существо более не является далеким, недоступным, абстрактным, как я когда-то полагал. Совсем напротив. Лишь оно способно пробудить в нас оправданную жажду – жажду превзойти себя, став по-настоящему самим собой. В присутствии высшего существа мы открываем в себе великие возможности; мы не стремимся походить на эту личность, мы просто горим желанием показать самим себе, что наша суть действительно та же, что их суть. Мы бросаемся приветствовать наших братьев и сестер, зная наверняка, что все мы одна семья…
