Хотя он уже несколько лет как ушел из дома, его комната всегда ждала его в том самом виде, в каком он оставил ее, то есть в диком беспорядке, провонявшая, словно в ней разложился труп. «Ты, наверно, думаешь, что им хотя бы из приличия следовало изредка прибираться у меня, не так ли? – говорил он, распахивая окна. – Полагаю, они все еще пытаются преподать мне урок, чертовы идиоты. Знаешь, Генри, ни у кого нет более глупых родителей, чем у нас с тобой. Ничего удивительного, что мы ничего не достигли. Начали плохо». Попробовав было разложить вещи по местам, он добавлял: «Пожалуй, я мог бы прибраться сам, да все не хватает времени. Наверно, я просто ленивый сукин сын, тем не менее…» И он с проклятьями плелся к столу.

Позже за бутылкой пива: «Помнишь, Ген, как мы устроили рекламную кампанию в пользу твоего старика? Только представить, в этой самой комнате написали от руки тысячи писем! Но это было здорово, правда? Я прямо как сейчас вижу бутылки, стоявшие на полу вокруг нас. Мы, должно быть, выпили целый грузовик пива. Вкалывали бесплатно – этого я никогда не забуду. Господи, вы с твоим отцом два сапога пара! Вечно без гроша в кармане. Кстати, как поживает твой старик? У него все те же двенадцать клиентов или они все перемерли? Что за идиотский бизнес! Я рад, что мой родитель всего-навсего торгует скобяным товаром. Не представляю, как бы мы выкручивались, понимаешь? Ты, наверно, будешь в старости побираться на улице. У твоего старика есть хоть гордость, но ты, Генри, насколько вижу, не обладаешь ни каплей гордости, веры, благонадежности, вообще ничем. Тебе бы лишь день прожить – и ладно, так, Ген? Ну что это за жизнь!»

Он мог бесконечно молоть подобный вздор. Даже когда мы гасили свет, натягивали на голову одеяло, он продолжал болтать. Часто он лежал в постели с сигарой во рту, с бутылкой пива в руке и говорил, говорил без остановки, перепархивая с воспоминания на воспоминание, как призрак бабочки.

– Ты когда-нибудь чистишь зубы? – спрашивал я. Ему нравилось, когда его перебивали подобным образом.

– О черт, нет! Когда-то чистил, Ген, но это слишком муторно. Все одно они когда-нибудь выпадут.

– Но разве ты не испытываешь неприятного ощущения во рту?

– Конечно испытываю. Ужасно неприятное! Но я привык. – Тихонько смеется. – Иногда настолько неприятное, что сам себе становлюсь противен. Иногда какая-нибудь девчонка напоминает мне об этом. Мне, конечно, становится немного стыдно. Но ничего. Надо добиваться, чтобы они думали о другом. Как только это получится, не имеет значения, как у тебя пахнет изо рта. Прав я?

Закуривая вонючую сигару и сидя в кровати:

– Но что мне по-настоящему неприятно, скажу тебе честно, так это грязь между ног. Не знаю, Ген, но у меня есть отвратительная привычка носить трусы, пока они не начинают расползаться. Знаешь, как часто я моюсь? Раз в год по обещанию. – Он фыркает. – Я, пожалуй, и задницу не умею подтереть. Вечно что-то налипает на нижнюю растительность – понятно что. Иногда я срезаю это дело ножницами.

И дальше в том же духе…

– Надо нам как-нибудь прийти домой пораньше и поговорить как следует, а не болтать о пустяках, как сейчас. Что со мной, как полагаешь? Я гоняюсь вот так, невесть за чем, с малолетства. Иногда меня так лихорадит, что я думаю, что у меня пляска святого Витта. Всего трясет. Говорю тебе, я начинаю дрожать, как алкаш. А временами еще и заикаюсь. Сам жуть как пугаюсь… Хочешь еще пива?

– Ради бога, давай спать!

– Зачем, Ген? Еще выспишься, когда умрешь.

– Оставь что-нибудь на завтра.

– Завтра? Ты когда-нибудь думал, Генри, что «завтра» может не быть? Ты можешь умереть во сне – задумывался когда-нибудь над этим?

– И что с того?

– Так подумай обо всем, чего лишишься.

– Ни черта я не лишусь, – раздраженно сказал я. – Все, чего я хочу, – это добрых десять часов сна – и добрый завтрак, когда проснусь! Ты когда-нибудь задумывался о завтраке на небесах?

– Ну вот, уже думаешь о завтраке. А кто за него заплатит, скажи мне?

– Завтра об этом будем беспокоиться.

Недолгое молчание.

– Слушай, Ген, сколько все-таки у тебя с собой денег? Скажи, пожалуйста, мне любопытно.

– Не знаю… может, центов пятнадцать-двадцать.

– Уверен, что не тридцать пять?

– Все возможно. А что? Хочешь попросить взаймы?

– Попросить взаймы у тебя? Господи, нет, конечно! Ты же нищий. Нет, Ген, я же сказал, что мне просто любопытно. Ты куда-то идешь, а в кармане у тебя только пятнадцать-двадцать центов, и это ничуть тебя не волнует. Вдруг ты встречаешь кого-то – вроде меня, например, – и идешь в театр, выпиваешь, названиваешь по телефону…

– Ну так что?

– И это тебя ничуть не волнует… Я не говорю о себе, Ген. Но предположим, ты встретишь кого-то еще?

– Нашел о чем беспокоиться!

– Наверно, все дело в характере. Будь я на твоем месте, я чувствовал бы себя несчастным.

– Тебе нравится чувствовать себя несчастным.

– Тут, я думаю, ты прав. Должно быть, я таким уродился.

– Таким и помрешь.

Он разразился кашлем. Успокоившись, достал коробку сигар:

– Сигару не хочешь, Ген? Чуть пересохшие, но зато настоящая «гавана».

– Ты сумасшедший. Я собираюсь спать. Покойной ночи!

– Ладно. Не возражаешь, если я немного почитаю?

Он взял несколько больших страниц, выдранных из словаря. Глаза у меня были закрыты, я уже почти спал, но слышал его бубнение.

– Я на тысяча пятьсот четвертой странице уже, – говорил он. – Полный словарь, не сокращенный. «Миндалевидный». Что за слово! Если бы я был как Мафусаил, непременно иногда вставлял такие слова. Ты спишь? Странно, однако, что остается в памяти от всего этого мусора и словоблудия. Иногда самые обычные слова и есть самые странные. Такое слово, например, как «усопший». «Покойный» произносится естественно и легко, но «усопший»! Или возьми слово «пасха» – держу пари, ты никогда не задумывался о его происхождении. Английский язык – безумный язык, ты это знаешь? Только вообрази такие слова: «архистратиг» и «архангел», или «акафист», или «синдром», или «баядерка», или «антимонии». Погоди-ка, вот еще смешней: «довлеющий». Или «чреватый» – разве это не смешное слово? Или возьмем «акне» или «цирроз» – трудно представить, как кто-то изобретает подобные слова, что скажешь? Язык – это тайна, покрытая мраком. Чем дальше я углубляюсь в этимологию, тем меньше понимаю. Меня удивляет, что ты еще не прочел словарь насквозь. Или прочел? Знаю, ты пытался читать Библию. Словарь, мне кажется, куда забавней. Он даже еще безумней, чем Библия… Стоит просто взглянуть на некоторые слова, просто покатать их на языке, чтобы настроение улучшилось. Вот тебе несколько наугад – какими любили пользоваться в старину: «анаколуф», «выспренный», «апофеоз», которые ты, между прочим, всегда неправильно произносишь. Надо говорить – «апофеоз». Смысл некоторых слов точно соответствует их виду или звучанию: «мишура», «штуковина», «махина», «юноша», «стенание». Самыми кошмарными словами, думаю, мы обязаны англам и ютландцам. Ты когда-нибудь заглядывал в книгу на шведском? Вот тебе безумный язык! И только подумать, когда-то мы так говорили… Слушай, я не собираюсь не давать тебе спать всю ночь. Не обращай на меня внимания! Я должен заниматься этим каждый вечер, потому что дал себе слово. Прекрасно понимаю, что толку никакого не будет. Но что-то во всем этом есть, Ген, в том, что я читаю и читаю словарь. Да, сэр! Прочитав страницу, я подтираю ею зад. Как тебе это нравится? Это как поставить в конце книги «Finis»[102].

Не много понадобилось времени, чтобы наше подпольное заведение превратилось в своего рода частный клуб и рекреационный центр. На кухонной стене – длинный список имен. Против каждого имени мелом проставлены суммы, которые нам задолжали друзья, единственные постоянные наши клиенты.