Остались в живых и тяжело дышали только Джордж Маршалл и я. Парализованные, мы стояли, прижавшись спиной к стене, бессильно ожидая своей очереди. Перешагивая через трупы, как через стволы поваленных деревьев, Шелдон медленно приближался к нам, в правой руке держа наперевес оружие, а левой расстегивая ширинку.

– Молитесь, грязные псы! – ругался он по-польски. – Это ваш последний шанс помолиться. Молитесь, пока я буду ссать на вас, и да превратятся в кровавую жижу ваши гнилые сердца! Зовите на помощь вашего папу и вашу Пресвятую Марию! Зовите этого обманщика Иисуса Христа! Убийцы будут gescheissen[75]. Как вы воняете, грязные гои! Настал ваш последний пердеж!

И он обдал нас дымящейся красной мочой, въедающейся в кожу, как кислота. Едва закончив, он в упор выстрелил в Джорджа Маршалла, тело которого осело на пол, как мешок с дерьмом.

Я поднял руку, приготовившись крикнуть: «Не надо!» Но Шелдон уже стрелял. Падая, я заржал как лошадь. Я видел, как он поднял ногу и со всей силы ударил ботинком мне в лицо. Я скатился на бок. Я знал: это конец.

Несколько дней не мог я прийти в себя от этого кошмара. Каким-то непостижимым образом он подействовал и на Мону тоже, хотя о своем сне я ничего ей не рассказывал. Совершенно беспричинно мы впадали в глубокое уныние, нас снедала необъяснимая тревога. После того как Шелдон предстал мне во сне в столь зловещем виде, мне не терпелось встретиться с ним наяву, но он никак не давал о себе знать. Вместо этого мы получили почтовую открытку от О’Мары, в которой он сообщал, что обитает сейчас неподалеку от Эшвилла, переживающего настоящий бум. Как только дела его пойдут в гору, он непременно пригласит нас присоединиться к нему.

От скуки Мона подыскала себе другую работу в Виллидже – на этот раз в сомнительном заведении под названием «Голубой попугай». От Тони Маурера, своего нового обожателя, она узнала, что в город со дня на день приезжает миллионер из Милуоки.

– А кто такой этот Тони Маурер? – спросил я.

– Художник-карикатурист, – отвечала она. – В прошлом немецкий офицер, служил в кавалерии. Чертовски умен.

– Тем лучше для него, – вяло отреагировал я.

Я пребывал в хандре. И интересоваться новыми ее ухажерами – даже для того, чтобы над ними поржать, – было выше моих сил. Я шел ко дну и должен был опускаться до тех пор, пока на дно не шлепнусь. Ни на чем, кроме самых примитивных отправлений моего организма, я сосредоточиться не мог. Даже Эли Фор не способен был вывести меня из ступора.

О посещении знакомых речи тоже идти не могло. В подавленном настроении я не общаюсь ни с кем, даже с ближайшими друзьями.

Не настраивал на оптимизм и провал нескольких моих попыток самостоятельно нащупать золотую жилу. Лютер Геринг – последний, кого я наколол (и то всего лишь на пятерку), – совсем подкосил мою решимость. Считая его кем-то вроде члена семейного клана, я не собирался обращаться к нему и о чем-нибудь просить, но, случайно с ним столкнувшись в подземке, решил, что глупо не воспользоваться случаем. И тут же сделал ошибку – прервав его посреди одной из его бесконечных тирад. Лютер рассказывал мне о больших успехах на поприще страховочного бизнеса, достичь которых ему помогли заповеди Христа. Всегда относясь ко мне свысока, как к атеисту, он пришел в полный восторг от теперешней возможности сокрушить меня практическими преимуществами христианской этики. Вконец истомленный скукой, я в холодном молчании выслушивал его словопрения, хоть меня и подмывало желание расхохотаться ему в лицо. Поезд уже приближался к моей станции, и я перебил его монолог вопросом, не одолжит ли он мне пять долларов. Требование, должно быть, сразило его как из ряда вон выходящее, ибо Лютер мгновенно потерял самообладание. И тут-то я дал себе волю и наконец рассмеялся. На какой-то момент казалось, что он готов влепить мне пощечину: лицо побагровело от ярости, губы задрожали, пальцы непроизвольно задергались. О чем это я, хотел бы он знать? Неужто я возомнил, что сам факт его преуспеяния в делах земных дает мне право рассчитывать на милостыню? Спору нет, в Библии сказано: «Просите, и будет вам дано, постучитесь, и вам откроют», но разве отсюда следует, что любой человек вправе бросать работу и становиться попрошайкой?

– Господь меня не оставляет своей заботой, – сказал он, – ибо я вседневно тружусь в поте лица. Вкалываю по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Я не молю Господа наполнить мои карманы, я молю Его благословить труд мой! – Излив свое негодование, он немного смягчился. – Ты, кажется, не понимаешь, – сказал он. – Сейчас объясню. На самом деле все очень просто…

Я сказал, что объяснения меня не волнуют. Все, что меня сейчас интересует, – одолжит он мне пять долларов или нет?

– Конечно нет, Генри, если ты так ставишь вопрос. Сначала тебе надо научиться уповать на волю Господню.

– А пошел ты… – оборвал его я.

– Генри, ты погряз в грехе и невежестве! – В попытке умиротворения он схватил меня за руку. Я отбросил его руку. Молча мы шли по улице. Спустя некоторое время, стараясь говорить как можно мягче, он снова завелся: – Я знаю, каяться трудно. Сам был грешником. Но я боролся и денно и нощно. И наконец, Генри, Господь указал мне путь. Господь научил меня молиться. И я проводил в молитве, Генри, дни и ночи. Я молился, даже разговаривая с клиентами. И Господь внял моим молитвам. Да, в неистощимой милости своей Он простил меня. Он принял меня в лоно Свое. Слушай, Генри… за прошлый год я заработал жалкие полторы тысячи. В этом году – а он еще не кончился – я уже заработал больше десяти тысяч долларов. Вот и доказательство, Генри! Опрокинуть такую логику даже атеисту не под силу!

Против желания я развеселился! Пусть вешает лапшу на уши, я послушаю. Пусть попробует обратить меня! Может, это обойдется ему не в пять баксов, а в десять?

– Ты ведь не голодаешь, а, Генри? – неожиданно спросил он. – Если ты недоедаешь, мы остановимся где-нибудь и заморим червячка. Может, Господь хочет свести нас именно таким образом?

Я сказал ему, что еще не дошел до того, чтобы свалиться на мостовую от истощения. Но то, как я это сказал, подразумевало, что такую возможность я не исключаю.

– Это хорошо, – сказал Лютер со своей привычной бесчувственностью. – Гораздо нужнее пищи плотской – пища духовная. Имея ее, можно и без еды обойтись. Помни: Господь радеет обо всех, даже о грешниках. Он ниспосылает пропитание малым сим, птичкам небесным… Ты не совсем забыл заповеди Христовы? Знаю, родители посылали тебя в воскресную школу… тебе дали хорошее образование. Господь пребывает с тобой ежечасно, Генри…

«Господи Исусе, – сказал я про себя, – сколько это будет продолжаться?»

– Надеюсь, ты помнишь Послания апостола Павла? – продолжал он. Поскольку на лице у меня не шевельнулся ни один мускул, он нырнул в свой внутренний нагрудный карман и эксгумировал из него весьма потрепанное Евангелие. Остановившись, начал листать страницы.

– Не трудись, – заметил я, – скажи, как помнишь! Я спешу.

– Ничего-ничего, – сказал он, – мы во времени Господнем. Важнее сло́ва Писания нет ничего. Помни, Генри, Господь – наш утешитель.

– Но что, если Господь не слышит нашей молитвы? – возразил я – скорее для того, чтобы отвлечь его от Посланий святого Павла, нежели из желания узнать ответ.

– Господь всегда слышит того, кто к Нему взывает, – сказал Лютер. – Наверное, не с первого и не со второго раза, но слышит. Подчас Ему бывает угодно подвергнуть нас испытанию. Проверить, сколь крепка наша вера, наша любовь, наша набожность. А так было бы слишком просто: попросил о чем-нибудь – и подставляй подол!

– Не знаю, – отозвался я. – А почему бы и нет? Бог-то – Он ведь всемогущ, верно?

– В разумных пределах, Генри. По нашим заслугам. Нас наказывает не Господь, а мы сами. Сердце Господне всегда открыто тому, кто Его взыскует. Но только взыскует по-настоящему. Дойдешь до края, и тут-то Господь явит свою милость.