Вот в чем, повторяю, лежит вина Спиридовича в киевской драме. Пострадал в результате стрелочник… Кулябко. Это было в духе времени и вполне соответствовало слабости власти.

Перейдем к самому Богрову. Я остановился на его решении убить Кулябко. А убил он Столыпина! Курлов в своих «Воспоминаниях» пытается разрешить вопрос, кто именно и что именно толкнуло Богрова на убийство Столыпина. Он не разрешает вопроса и туманно говорит о каком-то вмешательстве тайных сил. Широкое поле для догадок, особенно в связи с еврейством Богрова! Я попробую разрешить вопрос в порядке интуиции, базируясь на столь знакомой практике розыскного дела.

Курлов пишет: «Сын богатых родителей, молодой Богров всегда нуждался в деньгах для широкой жизни. Вероятно, под влиянием модных течений он вошел в связь с революционными организациями и предал их охранному отделению, когда потребовались деньги на поездку за границу. Сведения Богрова стоили затраченных на него средств, и в этом отношении он безукоризненно исполнял свои обязательства. Со временем материальное положение его улучшилось, и он одновременно отошел от партийной жизни, как отошел и от работы в охранном отделении. Я думаю, что в партии знали или догадывались о прежней деятельности Богрова, а потому могли потребовать от него той или другой услуги. Я не сомневался в его сведениях,

РоссшК^^ мемуарах

сообщенных подполковнику Кулябко, как не сомневаюсь в том, что, может быть, за час до покушения на министра он не предполагал, что ему придется совершить этот террористический акт. Требование застало его врасплох, и он подчинился воле, от которой зависела его собственная жизнь.

Это предположение не возбуждало бы во мне никаких сомнений, если бы убийство П.А. Столыпина было принято какой-либо революционной организацией на свой счет, но убийство это было встречено молчанием, хотя в революционной печати появлялись обыкновенно хвалебные гимны по поводу всякого, даже незначительного, политического убийства. Возможно допустить, что сведения, сообщенные Богровым Кулябко, были вымышлены, и он, пользуясь доверием к нему охранного отделения, решил выполнить террористический акт. Мероприятия по охране и в этом положении не подлежали никакому изменению, так как игнорировать эти сведения, по сложившейся в Клеве обстановке, не представлялось допустимым. Личных счетов с покойным министром у Богрова, конечно, быть не могло, а потому у него не могло быть и инициативы совершить это убийство с риском для своей жизни. Приходилось, таким образом, прийти к убеждению, что этим преступлением руководила какая-либо иная, неведомая нам сила. Следствию ее обнаружить не удалось, да, по-видимому, оно к этому и не очень стремилось»³¹.

Вот туманное, основанное на заведомо ложных, до наивности фальшивых предпосылках заключение. Товарищ министра внутренних дел и заведующий полицией не хочет помнить, что Богров был давно в подозрении у революционеров, но, несмотря на это, поддерживал с Охраной какие-то отношения.

Курлов допускает мысль, что партия потребовала от него оказать ей услугу, чтобы загладить прошлую деятельность, но отказывается принять во внимание, что выстрел Богрова последовал осенью 1911 года, т.е. в тот период, когда подпольных организаций, занимавшихся террористическими актами, в России не было вовсе и когда - если бы кое-где в провинции такие организации и влачили мизерное существование в виде отдельных оставшихся в живых членов их - они не могли брать на себя решений о центральном терроре, каким было убийство Столыпина.

«Я не сомневался в его [Богрова] сведениях, сообщенных подполковнику Кулябко…» - настаивает Курлов, и это после того, когда ясно было установлено, что все сообщения Богрова оказались вздором. Далее Курлов пишет:

мемуарах

«.. не сомневаюсь в том, что, может быть, за час до покушения на министра он [Богров] не предполагал, что ему придется совершить этот террористический акт. Требование застало его врасплох, и он подчинился воле, от которой зависела его собственная жизнь». Написав это, Курлов, очевидно, не сознавал всей нелепости своего заключения. За час до покушения Богров был уже в театре и отлично знал, что он находится в театре для совершения террористического акта. Если Курлов допускает, что Богров совершил этот акт «по приказу партии», то почему же через несколько строк он приходит к заключению, что… «этим преступлением руководила какая-либо иная, неведомая нам сила».

Курлов только осторожно «предполагает», что в партии (странно, что он так неточен: в какой партии?) узнали об отношениях Богрова к охранному отделению. Ему надо было это точно знать, а не предполагать! Впрочем, Курлов начал так «предполагать» только в эмиграции. Тогда же, я уверен, он знал о заподозренное™ Богрова.

Мой вывод, надеюсь, покажется читателям более логичным и правдивым: злобное раздражение униженного подполыцика-интеллигента-еврея к преуспевающему ничтожеству, каким был в глазах Богрова Кулябко, выжавший все соки из него, Богрова, и бросивший его на произвол судьбы, привело Богрова мало-помалу к решению убить Кулябко.

Кулябко, перед приездом Царя и всей свиты в Киев, конечно, стремился использовать все случаи и возможности для агентурного освещения местного революционного подполья. Надо полагать, что он не знал об истинном положении этого подполья, если он обратился снова к такому, уже в то время неосведомленному лицу, каким должен был быть в 1911 году Богров. Богров начал «комбинировать». Когда его нелепые комбинации были подхвачены наехавшей в Киев группой ответственных и высоких чинов российской Охраны, Богров в этом усмотрел беспринципность носителей русской власти, еще раз пытавшейся создать свое благополучие и карьеру на нем, чем бы это для него ни кончилось. Он лично видел и разговаривал с этими приехавшими представителями власти и понял, что их занимает не его рассказ, а последствия событий для них самих в виде наград и почестей. Злобное решение мстить уже не Кулябко, а всей системе в лице ее высшего руководителя - вот что засело в его голове. Околпачить представителей этой системы оказалось нетрудно. Вот это и была та «неведомая сила», что навела руку Богрова на Столыпина.

Однако пора вернуться к моему повествованию.

Россиямемуарах

В 1911 году в Саратов приехал для ознакомления с постановкой розыска бывший начальник охранного отделения в Петербурге, генерал-майор А.В. Герасимов. В это время он состоял генералом для поручений при министре внутренних дел Мне предстояло познакомить его лично с наиболее крупной по своему значению секретной агентурой. Я распределил время для встреч его на конспиративных квартирах с секретными сотрудниками и вместе с ним обошел все квартиры и присутствовал при его беседах с ними. Надо отдать справедливость Герасимову - он умел просто и задушевно подойти к до того незнакомому ему человеку и в небольшой беседе понять сразу значение того или иного сотрудника в деле освещения местного революционного подполья. Переговорив с моими секретными сотрудниками и заявив мне, что агентурное освещение у меня поставлено блестяще, генерал заявил мне, что я состою первым кандидатом на должность начальника охранного отделения в Москве. Сообщение это, переданное мне конфиденциально, чрезвычайно порадовало меня

Не прошло и нескольких месяцев, как в Саратов, все с той же целью личного ознакомления с постановкой розыска, приехал тогда вновь назначенный вице-директор Департамента полиции С.Е. Виссарионов. Я уже писал, что я знал его еще в бытность мою в прикомандировании к Московскому губернскому жандармскому управлению, где Сергей Евлампиевич наблюдал за дознаниями в качестве товарища прокурора Московского окружного суда. Много воды утекло с тех пор, и Сергей Евлампиевич предстал теперь передо мной не только как старый знакомый и приятель моего брата, но и как начальство.

Виссарионов, соответственно своему новому и более высокому положению, потолстел, особенно в брюшке, но никак не потерял присущего ему чувства юмора: что и говорить, остроумный был человек, но честолюбивый и падкий на лесть до крайности.