Я поехал в Петербург, явился в Департамент, где наслышался много лестного о своей деятельности в Саратове. Начальство заверило меня, что фактически, согласно преподанным полковнику Семигановскому указаниям, я буду совершенно свободно руководить политическим розыском не только в районе, но и по городу Саратову. Директор и начальник Особого отдела объяснили мне, что они не могли назначить меня из-за моего мало-

9-Заказ 2376

Poccwf^^e мемуарах

го офицерского чина, а что провести меня в подполковники не удалось из-за протеста со стороны штаба Отдельного корпуса жандармов. Им пришлось пойти на компромисс. Выходило, по их словам, что полковник Семигановский есть вывеска, а фактическим руководителем розыска в Поволжье являюсь я. Пришлось согласиться на эту удивительную и таившую в себе разные неожиданности комбинацию.

Будучи в Петербурге, я, конечно, должен был, как это полагалось, явиться в штаб Отдельного корпуса жандармов, и прежде всего в приемную его командира, генерал-лейтенанта барона Таубе. Когда мы, чины охранных отделений, являлись в Департамент полиции, то обычно встречали там внимательное, а то и ласковое отношение. Не то было в штабе Отдельного корпуса жандармов. Являясь по очереди сначала к старшему адъютанту, затем к начальнику штаба или его помощнику и, наконец, к командиру Корпуса, мы чувствовали себя чужими. Никто не интересовался ни нами, ни нашими делами.

Что касается меня, то я в этот раз впервые представлялся генералу Таубе, который лично меня не знал. Мне было отлично известно, что генерал не может питать ко мне добрых чувств, ибо считает, что его свойственник, полковник князь Ми[кела]дзе, из-за меня снят с должности начальника Саратовского губернского жандармского управления.

После некоторого ожидания в приемной я был вызван в кабинет генерала. Вытянувшись по всем правилам, я отчеканил свою фамилию и должность. Предо мной стоял небольшого роста военный, с типичной внешностью русского немца. Он враждебно и зло глядел на меня и сразу, ни с того ни с сего, стал кричать: «Может быть, Департамент полиции и считает вас лучшим офицером в Корпусе, а я считаю вас худшим. Вы, может быть, думаете, что вас надо наградить, а я вам заявляю, что в Корпусе жандармов останется или генерал Таубе, или ротмистр Мартынов. Можете идти!» Несмотря на такой прием, я не потерял оптимизма относительно моей дальнейшей карьеры жандарма. Хотя Таубе и здорово засиделся на своем посту, но в конце концов ему пришлось осчастливить своей персоной донских казаков, атаманом коих он был назначен. В Корпусе жандармов остался я, ротмистр Мартынов.

В 1909 году снова возник вопрос о желательности объединения в одном лице функций командира Отдельного корпуса жандармов и товарища министра внутренних дел по заведованию полицией. Таким лицом был намечен генерал П.Г. Курлов. Вот что он пишет по поводу смещения генерала

PoccuiK^^i мемуарах

Таубе в своих воспоминаниях: «…единственное затруднение заключалось в том, что было трудно найти какую-нибудь службу для начальника Корпуса жандармов, барона Таубе. Столыпин не любил откладывать раз задуманное дело и приказал мне прямо от него ехать к генералу Сухомлинову и попросить у него какого-нибудь места для барона Таубе в Военном ведомстве. Генерал Сухомлинов, выслушав меня, сказал, что не может исполнить просьбы министра, так как барон Таубе оставил службу в Военном министерстве и перечислился в администрацию с чином полковника. Поэтому ему, в крайнем случае, можно предложить бригаду, что, конечно, далеко не соответствует занимаемому им теперь посту. Я передал Столыпину ответ Сухомлинова, и он просил его лично по телефону как-нибудь устроить барона Таубе. В тот же день, вечером, меня позвали к телефону, и генерал Сухомлинов просил меня передать министру, что вследствие неожиданно изменившихся обстоятельств он в состоянии предоставить генералу Таубе соответствующее место. Именно в этот день атаман донских казаков получил новое назначение, и военный министр может испросить высочайшее соизволение на назначение на его место генерала Таубе. 26 марта я был назначен начальником Отдельного корпуса жандармов и переименован в генерал-майоры с оставлением шталмейстером…»¹⁰¹

Я возвратился в Саратов и принялся за прежнюю работу с несколько видоизмененными отношениями с полковником Семигановским, который из сослуживца превращался в моего непосредственного начальника. Я стал налаживать организационную часть.

Политическое затишье и ослабление революционного подпольного движения в России можно датировать именно началом или серединой 1909 года. В Саратове же настала тишь и гладь. И так продолжалось все эти три года, когда я руководил политическим розыском в Поволжье. Для меня же лично настало время сравнительного отдыха.

Я занялся приведением в порядок отчетности по всему району. Об этом стоит поговорить.

Когда, примерно в 1908 году, Департамент полиции завел во всех жандармских и охранных частях новую отчетность, основной реформой явилось то, что первоначально записанные начальником местного политического розыска сведения, поступившие от секретного сотрудника, немедленно должны были быть записаны или отпечатаны на пишущеи машинке, на особой, так называемой «агентурной записке», с пометками, где именно и кем именно из жандармских чинов она составлена, когда и кто из секретных сотруд-

мемуарах

ников сообщил эти сведения и к какой именно из революционных партий или организаций она относится.

Агентурная записка заключала в себе две основные части: в одной записывалось, возможно ближе к переданным секретным сотрудником данным, все то, что было сообщено начальнику местного розыска, а в другой вписывались дополнительные замечания относительно сведений и тех мер, которые начальник данного розыскного учреждения намерен предпринять в дальнейшем.

Новый метод давал возможность проследить на ряде таких агентурных записок ценность секретного сотрудника и его положение в революционных кругах С другой стороны, недостатком этой формы отчетности было то, что в ней накоплялся слишком сырой материал. В нем не было обобщений и часто не было корректива со стороны руководителя местного розыска. Прибавьте к этому зачастую только краем уха слышанные сообщения, иногда совершенно вздорные или, что тоже бывало, выдуманные данные. В результате в Департаменте скоплялась масса или плохо проверенных, или вовсе ложных сведений. Однако эти сведения, часто в дальнейшем не исправленные, попадали и в регистрационные карточки, что иногда влекло за собою неудовлетворительные отзывы Департамента.

Я был сторонником взгляда, что если Департамент завел, в целях децентрализации руководства местным розыском, районные охранные отделения, то в задачи этих отделений должно входить собирание от местных розыскных учреждений агентурных записок с сырым материалом. Я считал, что в районных отделениях эти записки должны быть проверены и только в форме окончательных сводок посылаемы в Департамент полиции. Это никогда начальством не было принято, и по-прежнему сырые агентурные записки закупоривали департаментские архивы.

Другая слабая сторона отчетности заключалась в том, что начальники местных политических розысков всеми способами уклонялись вписывать в соответствующую графу свое отношение к сообщенным сведениям и подлинную и ответственную критику заменяли бесцветными, ничего не говорящими фразами, вроде: «принято к сведению», «к разработке», «сообщено тому-то» и т.д.

Требуя от начальников губернских жандармских управлений в Поволжье такой критики, я всегда наталкивался с их стороны на непреодолимое сопротивление этому резонному требованию. Когда я в числе неотразимых доводов в пользу своего мнения указывал, что если начальник управления

мемуарах

механически записывает слова секретного сотрудника и не вписывает тут же своего мотивированного мнения, то его работу может выполнять любой жандармский унтер-офицер, я немедленно слышал в ответ, что он, начальник управления, обязан, по смыслу распоряжения, записать возможно точно рассказ секретного сотрудника, а что для критики часто нужны данные, которыми он может в данное время и не располагать. К тому же, «начальство лучше знает». За этими казенными доводами укрывались и равнодушие к порученному делу, и опасение ответственности за высказанное мнение, и многое, что вредило делу розыска.