По поводу спектаклей «Летучей мыши» автор одного из газетных обзоров высказывал такое мнение: «Казалось бы, что в дни, которые мы переживаем, театру смеха, веселому театру-cabaret открыто слишком не простое поле. Но вкус и такт руководителей „Летучей мыши“ нашли верный тон, который позволил театру, живо откликаясь на современность, вместе с тем не порывать с его основными художественными задачами. В „Летучей мыши“ звучит бодрый тон, призыв к борьбе с унынием, к энтузиазму, которым отмечены столь многие героические страницы нынешней войны. А когда на сцене развертываются ее неизбежные грустные страницы, с них встает та скорбная красота, которая всегда нераздельна с истинным величием духа».

Правда, на следующий год руководитель «Летучей мыши» Н. Ф. Балиев отказался от военных сюжетов. Свое решение он объяснил так: «Нам нужны крепкие нервы, которые часто невыносимо страдали от плохих военных постановок».

Остается упомянуть, что и в цирковые представления также вошла военная тематика. В конце сентября 1914 года в цирке Никитиных на Большой Садовой улице с большим успехом шла пантомима «Взятие Львова». Кроме привычного к тому времени «апофеоза» (исполнения гимнов) наибольший восторг публики вызывали церемониальный марш союзных войск и изображение подвига казака Кузьмы Крючкова.

В цирке Никитиных, следуя за событиями, происходившими на полях сражений, программу постоянно обновляли. Осенью зрителям предлагали «военно-патриотическую пантомиму “Взятие Львова”», в декабре цирковое действо шло под названием «Русские герои на Карпатских горах». В январе 1915 г. афиши зазывали на новую программу «Затопление Бельгии»: «Грандиозная водяная пантомима. Великая война на земле, воде и воздухе. Участвуют до 300 человек и лошадей».

Попутно отметим такой характерный факт: в связи с воцарившейся в обществе германофобией администрация цирка поспешила специально объявить, что «труппа цирка состоит исключит[ельно] из представителей дружественных нам наций».

Кроме массовых представлений, с первых дней войны в жизнь Москвы вошли разного рода камерные концерты и «вечера». Как правило, их проводили с целью сбора средств для помощи раненым, беженцам, семьям фронтовиков и т. д.

О ней мемуаристка И. Я. Серпинская писала: «Дочь многократно выводимого писателями всех направлений, вплоть до самого А. М. Горького, Саввы Морозова, Мария Саввишна считала себя одаренной талантом балерины. Когда с войной началась волна благотворительных вечеров и концертов, Мария Саввишна была нарасхват. Можно было разбудить и позвать ее в два часа ночи, чтоб “выступать”, и она моментально летела, и горничная тащила за ней большую деревянную коробку с костюмами ее программы…

Но круглое лицо Марии Саввишны с блуждающими добрыми, черными глазами, с растерянной улыбкой на полных, ярких губах не становилось выразительнее от блестящего кокошника русского костюма для коронного номера ее «русской пляски». Смотря на ее поднятые в танце толстые, неуклюжие ноги, Ильюшка Поляков, считавшийся знатоком лошадиных и женских ног, презрительно цедил:

– Если б на эти ноги она прикалывала половину банковских билетов своего папаши, еще стоило бы их целовать!

Публика, неизменно хлопавшая ее бездарным номерам, очевидно, мысленно видела перед собой эти банковские билеты».

Так, в сентябре 1914 года на летней веранде «Эрмитажа» несколько раз подряд был устроен «Концерт-чай». Кроме помещения, администрация ресторана бесплатно предоставляла сервировку чая и десерт, а выступали перед публикой специально приглашенные артисты московских театров. Входная плата была по тем временам немалой – пять рублей.

В октябре подобного рода концерт – «Чай по-домашнему» – был устроен в Литературно-художественном кружке. Побывавший на нем журналист писал об особом настроении, царившем на концерте:

«Своеобразная и – хотелось бы сказать – грустная красота таилась в этом концерте, в этом дневном вечере.

“Чай по-домашнему” в пользу раненых в Литературно-художественном кружке. В продолговатом зрительном зале его чувствовалось то же самое, что и под каждой кровлей.

Помещение было залито электричеством, но сквозь неплотно задвинутые гардины на окнах пробивались полосы осеннего тусклого солнца.

– Свет с позиций, – как сказал кто-то в зале.

Великолепно прочла Ермолова песню бельгийских кружевниц и на bis – некрасовское: “Ты и убогая, ты и обильная”, Качалов выступил с отрывками из Гоголя, – но за всем этим стлались неотступные полосы тусклого света, света с позиций…

Между двумя отделениями, в антракте, все поспешили на лестницу Кружка, где обычно вывешиваются последние телеграммы.

Читали вслух – и слушали это чтение в такой же благоговейной тишине, как Ермолову…

И, расходясь, говорили:

– А что там?

“Здесь” больше не существует; только “там”.

Сбор был очень значительный. Присутствовали раненые из лазарета Литературно-художественного кружка».

Схожее настроение – неразрывную мысленную связь с событиями войны – отметил обозреватель московской жизни на вернисажах декабря 1914 года:

«Брожу по выставкам. Терпкий и горьковатый запах попортившегося масла.

И едва уловимое дыхание духов…

Посетителей очень много; никогда еще художественные выставки не имели такого успеха, как в этом году. Хочется забыться, уйти в сон.

Этот сон переливается на серых стенах яркими пятнами, сон, расколотый на множество мелких частей, заключенных в рамки и закантовки.

И почему-то все кажется не настоящим. Из далекого, забытого другого мира.

Смотрю и слушаю.

Перед портретом старой дамы с кошкою на коленях собралось несколько человек и обменивается впечатлениями. Не о живописи. Нет.

– Теперь она еще более постарела. Прямо узнать нельзя. А до войны была очень похожа.

– Еще бы не постареть! Такое горе…

Сон начинает приобретать реальные очертания. И на сером фоне вспыхивают живые, страдальческие, измученные глаза.

Еще портрет. Тоже лицо, известное всей Москве. Энергичное и смеющееся. Небрежный костюм, небрежный галстук.

– Этот совсем такой же, как и раньше. В лице он нисколько не изменился. Можно сразу узнать. А ведь других военная форма страшно меняет…

– Не хватает георгиевского креста…

Жанры и пейзажи. Вечный Маковский; казалось, что его не оживить никакими средствами.

Однако и перед его сном остановились двое – дама и кавалер. Разглядывают:

– Совсем как наш повар. Где-то он теперь?

– В Карпатах, на Ужокском перевале [39]. Последнее письмо было получено оттуда.

Две случайные фразы, и даже Маковский преобразился, неожиданно для самого себя. Многие заинтересовались; смотрят.

Публика старается собственной фантазией воссоздать и дополнить то, чего нет на выставке.

Сон приобретает все более реальные очертания.

Картина, кажется, Жуковского. “Синяя вода”.

И опять слышится:

– Это я видел…

Офицер с подвязанной рукой.

В прежнее время подобные обывательские пояснения только раздражали, бесили. Но теперь они кажутся гораздо более важными и существенными, нежели вся эта живопись.

На выставке не столько смотрят, сколько слушают.

– Такая же точно вода была там, в Мазурских озерах. Берега крутые, и гладь ее совершенно зеркальная. Но когда начали сыпаться снаряды… каждый из них взрывает целый столб брызгов.

Стены сна расступаются, делаются прозрачными. И сквозь них проникает подлинная жизнь, которая важнее, чем все эти вершковые художества.

Огромная, тревожная и великолепная…