Многие из этих лачуг были брошены и долго стояли заколоченными – труха, негодная даже на топливо! Однако в лихую годину войны вспомнили о них.

Первыми черкизовскими новосельцами явились старообрядцы-беженцы.

Сначала их размещением и хозяйством заведовала чета Григорьевых (местные домовладельцы), затем Преображенская община, а с осени прошлого года о всех черкизовских беженцах стало “заботиться” “само” Центральное городское бюро.

В настоящее время в Черкизове не осталось ни одного не заселенного сарая или курятника.

Большая Черкизовская улица – “лобное место”, где ежедневно происходят в часы стояния в “хвостах” словесные единоборства между беженцами и коренными жительницами.

Рассказывают, что дело иногда доходит до рукопашных схваток, так жестока здесь борьба за кров и кусок хлеба!

Куда ни заходим – один ответ:

– Мать ушла в “черед”. (…)

Многие были убеждены, что все беженцы – “лентяи”, получают от города “слишком много”, а когда взглянули ближе – оказалось “совсем наоборот”.

– Скверно беженцы живут, – говорят счетчики. – В квартирах такой холод, что, пока переписываешь, руки замерзают.

– А босых на снегу видели? Обуви не имеют.

Начинаем обход с перестроенной под беженское общежитие фабрики Исаева.

Большой сарай с общей плитой, разделенный на крохотные каморки, в которых ютятся по 5–10 душ: старики, женщины и дети.

– Ничего, живем кое-как, – говорят женщины, большинство вдовы.

Барышню, расположившуюся у стола, моментально окружает голоногая детвора.

– Есть кого переписывать! – смеются матери.

От каждой из женщин нам приходится выслушивать жалобу на несправедливость городского бюро, лишающего помощи тех, кому она необходима.

– Моя сестра, – говорит худая и бледная женщина, укачивая младенца, – получала раньше от старообрядческого комитета паек, а город отнял. Доктор по виду признал ее здоровой, а тут все знают, что она больна “задуменьем”: с детства напугана.

– Достанешь булку, “разыграешь” по куску на всю семью, а на ужин и нет, – жалуются беженки.

Из люльки на нас удивленно глядит пара прелестных глаз.

– Чудо что за ребенок был, – говорят соседки, – а зачах, смотреть жалко. Мор у нас на детей.

6-я улица, дом Колыбашкина.

Несколько обледенелых ступеней вниз. Нажимаем дверь в рост десятилетнего ребенка в подвал, откуда нас обдает затхлым и сырым воздухом, и останавливаемся пораженные.

Зрелище настолько дикое в XX веке, что с трудом веришь глазам.

В двух шагах от входной двери извивается странное существо, со страдальчески перекошенным лицом, запертое в какой-то удивительный прибор, – не то детское кресло, не то большие детские ходули, и руки завязаны, как у безумной, ноги босы и уродливы.

– Моя дочь, – говорит пожилая беженка с раздутыми ревматизмом руками, – двойняшку родила. Одна умерла, а эта на горе себе и нам выжила. Умная, все понимает, а ни стоять, ни сидеть не может – косточки мягкие. Руки завязываем, чтобы не царапала себя.

Кроме той несчастной, которую мать все же не оставила немцам, у нее еще пять душ детей.

Но каких!

Мальчик лет десяти – худ, а живот горой.

– Руки чуть живенькие, – говорит сквозь слезы мать, обнажая перед нами его высохшие черные руки. – А ест как взрослый!

В квартире так холодно, что суп к утру замерзает.

Барышня-счетчица, хмурясь и явно смущаясь, скороговоркой задает “официальные” вопросы:

– Комнат не сдаете? Электричества, конечно, нет (какая ирония!)?

Печальную картину застаем у соседей.

Замерзшие окна. Холод, как на дворе (топить бесполезно – продувает, а когда дождь, некуда спрятаться: потолок – решето).

На голых досках коек сидят, закутавшись в лохмотья и тесно сплотившись, беженцы.

На лежанке помещаются глухая женщина и ее муж, безноВ. Руга, А. Кокорев гий горбун.

Последний с трудом сползает на пол и, весь дрожа от обиды и волнения, начинает жаловаться…

Так живут в Черкизове беженцы, “опекаемые” городом…»

Жить в Москве, как показали дальнейшие события, им пришлось еще довольно долго. Кто-то из тех беженцев так и не смог вернуться на Родину, окончательно превратился в горожанина, стал родоначальником новых поколений коренных москвичей.

«Революции не было, – записал в дневнике в 1917 года москвич Н. М. Мендельсон, – самодержавие никто не свергал. А было вот что: огромный организм, сверхчеловек, именуемый Россией, заболел каким-то сверхсифилисом. Отгнила голова – говорят: “Мы свергли самодержавие!” Вранье: отгнила голова и отвалилась» [49].

Возможно, такая оценка событий весны 1917 года близка к истине, если их рассматривать с философской точки зрения. Однако Февральская революция не была бы революцией, если бы народ не вышел на улицы, если бы он силой оружия не разогнал старые органы власти и таким образом вынудил царя отказаться от власти. Иначе говоря, революция – это активные целенаправленные действия народных масс; в первую очередь в столице, затем в других стратегически важных точках страны. Одной из них, несомненно, была Москва.

Весть о народных выступлениях и переходе частей Петроградского гарнизона под власть Государственной думы пришла в Москву 27 февраля. Поскольку главноначальствующий генерал Мрозовский запретил публиковать в московской прессе телеграммы из Петрограда, газеты не вышли вообще. Тем не менее молва о восстании в столице распространилась среди москвичей с необыкновенной быстротой. В невиданном прежде количестве по городу расходились листовки, изготовленные на «ремингтонах» (пишущих машинках), гектографах и шапирографах. Вечером того же 27 февраля в здании Городской Думы на Воскресенской площади начал работу Временный революционный комитет. Позже он был преобразован в Комиссию общественной безопасности, куда вошли представители различных общественных организаций. Параллельно возник Совет рабочих депутатов.

Утром 28 февраля к Думе стали сходиться толпы москвичей. Репортер газеты «Утро России» описал увиденное так:

«11 часов утра.

На Воскресенской площади отдельные небольшие толпы народа.

Кого-то ждут…

Говорят, что со всех заводов Замоскворечья и Симоновской слободы сейчас придут рабочие.

С Моховой улицы, от университета показывается первая толпа студентов. Молодые, юношеские лица горят задором.

Студенты идут стройными рядами, взявшись за руки.

Над толпой резко вьются ярко-красные знамена…

Студенты идут на площадь с революционными песнями. Издали слышно, как дружно, под шаг они поют:

– Вперед! Вперед! Вперед!

Отдельные кучки людей быстро группируются вокруг студентов и дружной массой подходят к подъезду Городской Думы. Красные революционные флаги укрепляются в тех же стержнях, где по царским дням прежде вывешивались национальные флаги.

Кое-кто из юных демонстрантов взбирается на деревья у подъезда и укрепляет революционные флаги на ветвях.

С верхних ступенек думского крыльца начинают говорить ораторы.

Бурным потоком на площадь льются все новые и новые толпы народа.

Разодетые дамы, рабочие, солдаты, студенты, офицеры, масса молодежи, учащейся в средних учебных заведениях, – публика самая разношерстная.

Настроение приподнятое.

Плотной массой все группируются около крыльца Думы…