Осенью 1916 года в статье «Пьяная словесность» Н. Лернер отмечал активное употребление в русском языке целого ряда слов, обозначавших заменители водки:

«Из денатурата стала фабриковаться “ханжа”. Слово это, уже почти забывшееся народом и бывшее отголоском китайской экспедиции и японской войны, где мы имели случай познакомиться с ужасным дальневосточным “хан-шином”, приобрело в наши дни популярность на берегах Невы и Москвы не меньшую, чем на Амуре и Печилийском заливе.

Многие пьют денатурированный спирт, ничем его не сдабривая. В таком употреблении оно носит простые имена: “горючий спирт”, “синяя водка”.

Особенно страстно преданные ему любители зовут его ласково: “винотурка” (денатурка = денатурат), т. е. вино, валящее с ног, как лихой турка.

Из политуры путем недолгой отгонки приготовляется “болтушка”.

Вспомнил народ и давно забытые “бражку” и разные сорта водки “самогонки” и “самосидки”:

“Первак”. “Друган”. “Третьян”.

От калмыков переняли их мутную, вонючую “кумышку”, а также “арыку” из простокваши».

Также Н. Лернер указывал на такие народные напитки, как «лиссабончик», «союзная мадера» («…едва ли состоящая, впрочем, даже в самом отдаленном союзе с виноградниками и погребами благословенного острова Мадеры»), «лапландский антитрезвин», «кишмишевка», «калья-малья». Вместе с названиями новых «вин» в обиходе появились новые глаголы:

«– Болтухнем, брат, что ли?

– Н-да, пора подлиссабониться.

Где прежде “хареса размадеривали”, теперь станут “винотурку антитрезвить”».

Понятно, что употребление заменителей водки не могло обойтись без печальных последствий. Например, в газете «Утро России» прочно обосновалась рубрика с довольно двусмысленным названием – «Жертвы трезвости». В ней в двух-трех строках сообщалось о случаях смерти от алкогольных суррогатов. Текст заметок не отличался разнообразием: такой-то или такая-то, выпив денатурата (древесного спирта), расстались с жизнью.

Для некоторых москвичей роковым напитком оказался одеколон. Например, в «Голосе Москвы» от 6 февраля 1915 года сразу шести горожанам незамысловатой эпитафией прозвучало: «…выпил вместо водки большое количество одеколона и вскоре умер».

С другой стороны, о парфюмерии военного времени сохранились и положительные отзывы. В «Записках солдата» Д. П. Оськин отметил «Одеколон № 3», выпущенный в продажу аптекарской фирмой «Феррейн» после запрета водки. По сути, это был разведенный примерно до 50 градусов спирт, сдобренный лимонной эссенцией. По свидетельству мемуариста, «номер третий» на вкус напоминал водку, настоянную на лимонных корках. Торговали этим одеколоном в аптеках в расфасовке по 200 и 400 граммов, по полтора рубля за маленький флакон.

Во второй части мемуаров, в «Записках прапорщика», Д. П. Оськин упоминал, что на фронте среди офицеров в отсутствие коньяка или вина в ход прекрасно шел одеколон.

В тылу, впрочем, тоже не зевали. Вот одно из свидетельств: фрагмент фельетона В. Федоровича «Отечественная “промышленность”», опубликованный в «Голосе Москвы»:

«Приехали мы в грязный закоулок Сокольников.

Автомобиль остановился у покривившихся ворот с большой вывеской: “Парфюмерная фабрика И. С. Прыща”.

– Вы – парфюмер! – удивился я.

– А вы только узнали?.. Батенька мой, со времени войны я уже купил два дома в Москве, вот – автомобиль, бриллианты жене…

В грязном дворе стояла длинная очередь.

– А это кто?

– Клиенты.

– Ночью?..

– “Ночью и днем только о нем”… – весело прогудел Прыщ.

Вошли в помещение.

У прилавка стояли ряды покупателей и вели с продавцами довольно странные диалоги:

– На полтинник.

– Какого запаха?

– Все равно – только покрепче.

– Имеется флер д’оранж, ситрон-де-Ямайка…

– Сколько градусов в ситроне?

– Семьдесят.

– Можно пополам?

– Можно.

– Валяйте ситрон.

Мелькали быстрые руки, звенели деньги, хлопали двери.

Прыщ предложил нам “понюхать” его одеколон.

Мы “вынюхали” по полстакана ситрона и почувствовали, как по телу побежали приятно-колющие искры.

Прыщ был в восторге творца, или, по меньшей мере, маленького Колумба, открывшего неведомое доселе богатство:

– Божественно! Очаровательно! Нектар! И какой спрос!

Он вывел нас с “завода”, посадил в автомобиль и повез к Покровской заставе.

Здесь также торжественно блистали на прикрывшихся воротах золотые буквы “Парфюмерная фабрика И. С. Прыща”, также змеилась очередь и пахло цветущими апельсинами.

И снова на ободранном закоулке “фабрики” мы “вынюхали” по нескольку стаканов разных запахов и закусывали ветчиной.

Потом ездили в Грузины, на Пресню, в Петровский парк с теми же впечатлениями и с той же программой.

К свету князь, трясясь в автомобиле и уткнувшись в колени парфюмера, рыдал, уверял в дружбе до гроба и лез ко мне целоваться с предложением:

– Брат… а, брат мой… По-е-дем сно-ва в Сокольники с-сли-вать-ся с-с ком-мо-сом…»

Конечно, можно предположить, что фельетонист ради красного словца исказил действительность, преувеличил масштаб явления. Однако имеются факты вполне официального характера. Например, в феврале 1915 года на совещании в Городской управе по борьбе с торговцами денатуратом демонстрировалась целая коллекция «питьевых» одеколонов: «бергамотный», «апельсиновый», «померанцевый», «лимонный», «вишневый» и прочие.

Тогда же было решено созвать «особое совещание» более высокого уровня: с участием главноначальствующего и городского головы. Причиной послужила статистика, представленная Городской управой. С момента запрета продажи водки в московские больницы было доставлено около пятисот человек, отравившихся различными суррогатами водки; из них ослепло – 87, умерло – 82 (из них 10 от одеколона).

Выжившие являли собой печальное зрелище. Побывав в амбулатории для алкоголиков, обозреватель «Голоса Москвы» поделился впечатлениями от встреч с «отравленными»:

«Кошмар. Послушайте, например, только одни диалоги между врачом и пациентами.

Женщина вводит высокого бледного человека с дрожащими конечностями.

Оба молча хлопаются на колени.

– Что такое? Встаньте.

– Ослеп.

– Что пил? Да встаньте же!

Женщина поднимается сама, поднимает больного и рассказывает:

– Денатурат больше, а потом древесный, потому он вкуснее. Пропустишь сквозь корку хлеба, – и как настоящий – только крепче.

Врач ведет обычный допрос, осматривается, пишет рецепт и отпускает:

– Покамест, слава Богу, временная потеря зрения, а будете продолжать – совсем лишитесь…

Пара опять молча хлопается на колени, молча поднимается и уходит.

В дверях показывается новая чета: измученное лицо женщины и рядом, в потертой ливрее, с испуганно вытянувшимся лицом, мужчина.

– С чем пришли?

Баба заливается в три ручья:

– Ума лишился от пьянства, службу потерял… Господи!..

Лицо мужчины вытягивается еще больше, он тяжело сопит, опускается на колени и как-то идиотски-спокойно хрипит:

– Спасите, спасите!..

– Встаньте. Как вас зовут?

– Не помню, не знаю… Спасите, спасите!..

– Афанасий Корнеев, – говорит баба, проглатывая бурлящее рыдание.

– Женаты? – снова спрашивает врач у больного.

– Не помню, не знаю… Спасите!

– Господи!.. Да я-то кто же тебе? – изумляется баба.

Так же тупо и безразлично ливрейный отвечает:

– Не знаю, не знаю… Спасите!..

– Сколько вам лет?

На лице алкоголика проступает усилие:

– Не помню… Кажется, полтораста…

– Давно это с ним?

– С неделю.

Врач наклоняется над больным:

– Нужно хоть теперь бросить пить, слышите?..

– Убьет громом… Царица Небесная… брошу… Спасите!..

– Хорошо, я вам помогу, только нужно исполнить все мои приказания.