— Клык! Вернись! — Я дергаю его за волосы. Трясу изо всех сил за плечи. — Проснись! Вставай! Кончай ваньку валять. Придурок. Попробуй мне умереть, я тебя сразу убью!

Прикладываю рот к его уху и ору что есть мочи:

— Ты слышишь меня? Смерть не стоит у нас на повестке дня. Она в мои планы не входит!

Ничего не действует. Наваливаюсь ему на грудь:

— Вставай, я тебе говорю. Мы огонь, воду и медные трубы прошли. Как ты можешь после всего этого сдаться! Что же ты за трус такой окаянный! Ты нам нужен! Ты мне нужен. Клык! Я… Я тебя люблю!

Я захлебываюсь от бесслезных рыданий:

— Ты слышишь меня! Почему только я тебе раньше этого не сказала? Ты не можешь умереть, пока ты от меня этого не услышал! Не можешь. Не имеешь права!

Задыхаясь, я дико оглядываюсь по сторонам, будто под рукой сейчас окажутся склянки с живой и мертвой водой. И с надписью «Доза ограничена». Но вижу только охранников, валяющихся в беспамятстве, горстку окровавленных детей-птиц да мальчика-ящерицу.

И — на тумбочке около кровати Клыка, вместе со всяческими медицинскими штуковинами — огромный одноразовый шприц. На баллончике надпись: «Адреналин. Опасно для жизни».

Рука сама собой тянется к шприцу. Я однажды видела в кино…

— Я уже пробовал, — придушенно шепчет намертво зажатый в руках Дилана Полотняный. — Я сделал ему укол в вену. Это не дало никаких результатов.

В мгновение ока хватаю шприц и с размаха колю Клыка в грудь, прямо в сердце. Нажимая поршень, слежу, как исчезает из баллончика все его содержимое.

А вдруг?

Вдруг у Клыка еще есть шанс?

Время тянется, как резина. Секунды превратились в часы. Все очертания расплываются. Все движутся, как в замедленной съемке. Кто и что говорит — понять невозможно. Мне кажется, что Игги и Газман держат Роберта и безуспешно стараются снять с него его новое лицо. Мне кажется, я вижу, как Надж обнимает Ангела, а Ангел плачет. Один за другим они поворачиваются и смотрят на нас с Клыком. И лица у них кривятся от горя и слез.

Я опускаю глаза на то место, где на сильной загорелой шее Клыка должен биться пульс. Я изо всех сил сжимаю его холодную руку и изо всех сил приказываю ему сжать мои пальцы в ответ. Я кладу голову ему на грудь и закрываю глаза — только бы не видеть ровной прямой линии на мониторе.

— Клык, миленький, ну пожалуйста, — упрашиваю я его. — Ты же обещал, что никогда меня не бросишь. Ты обещал.

Я снова всхлипываю. И как ни прижимаю я ухо к его груди, я ничего не слышу.

Этого не может быть. Не может. Не может. Господи, да помоги же ты мне.

Мой мозг уже совсем отключился — только бы не чувствовать этой невыносимой боли, — когда я вдруг услышала писк монитора.

Потом еще один.

Потом почувствовала, как поднимается грудь Клыка, как он вздохнул, как начало под моей щекой биться его сердце. Я онемела. Я совершенно лишилась дара речи. Я могу только молча смотреть на его избитое посиневшее лицо, которое я так люблю.

Клык заморгал и снова вздохнул.

— Клык, — выдохнула я.

Он еще раз моргает. Его незаплывший глаз широко открывается и смотрит на меня. Клык силится что-то сказать:

— Шштако?

Вообще-то я стоик. Это все давно поняли. Но сейчас во мне будто плотину прорвало. Я опять уронила голову ему на грудь и зарыдала.

— Пусти меня, немедленно отпусти! Я тебе приказываю! — Это вопит профессор Гюнтер-Хаген. — Ты совсем рассудок потерял? Забыл, кто я такой?

Я оглянулась и вижу, как Дилан схватил Полотняного со спины и держит так, что тому не рыпнуться. На его лице, забрызганном кровью, с чернеющим подбитым глазом, горят ярость и ненависть.

— Нет, это ты забыл, кто я такой. — Дилан еще сильнее заламывает Кошмарику руки. — Я не робот. У меня собственный разум есть.

— Но ты… ты мне жизнью обязан, — заикается Г-Х.

— Не уверен, что мне эта жизнь нужна, — грустно говорит Дилан и смотрит на нас с Клыком.

Профессор наконец замечает, что Клык жив и даже пришел в сознание, и глаза у него вылезают из орбит:

— Не понимаю. Как это произошло? Это вопреки всякому здравому смыслу!

— Это ты «вопреки всякому здравому смыслу», — кричу я ему сквозь слезы. — Мы тебе не подопытные кролики или, как ты выражаешься, «объекты». Когда только вы, люди, это наконец поймете?

— Мне теперь все ясно. — Голос у Дилана странно ровный и подозрительно спокойный. — Мне теперь все ясно — и кто ты такой, и каким ты меня создал, и чем я стану.

Он оглянулся через плечо. Чуть в стороне стоит больничная каталка.

— Игги, помоги-ка мне. Держи его за ноги.

Вдвоем они подняли брыкающегося доктора на каталку.

— Надж, Газзи, Ангел, давайте с нами. Привязывайте его покрепче.

Я оторопела, глядя, как моя стая пристегивает ремнями к каталке этого ученого убийцу. Ровно так, как пристегивали к таким же каталкам каждого из нас большую часть наших недлинных жизней.

Но то, что я увидела в следующий момент, ошарашило меня еще больше.

Дилан берет еще один полный адреналина шприц — на тумбочке у койки Клыка их несколько.

— Отлично. Как раз то, что нам нужно. — Как заправская медсестра, он нажал поршень, выдавив из шприца остатки воздуха. Сразу видно, он на уколах вырос.

Доктор Гюнтер-Хаген вытянул шею взглянуть на свою разоренную лабораторию: охранники, полностью выведенные из строя, Клык, «объект» его смертоносного эксперимента, оживший непостижимым образом. И его гениальное творение, Дилан, который вот-вот его прикончит.

— Вот, оказывается, что называется зеркальным отображением, — шепчет Газзи. — Лекарство-то, видать, на всех одно.

— Дилан, ты не отдаешь себе отчета в том, что творишь, — делает Кошмарик последнюю попытку.

— Ребята, подержите ему, пожалуйста, руку. — Дилан отдает стае ясные и четкие указания и приставляет иглу к голубой вене профессора. Он похож на прекрасного Ангела Мщения.

Только как же он мне страшен!

Надж кусает губы. Ангел не поднимает от пола глаз.

Внезапно в моем сознании встает воспоминание. «Наступит день, и в считаные доли секунды мы поймем смысл жизни». Кажется, эти слова были сказаны давным-давно. Неожиданно для самой себя я прошу его:

— О боже! Дилан, не надо! Хватит! Достаточно!

Дилан поднимает шприц в воздух. Беспрекословно, по первому моему слову.

— Хорошо, Макс.

Он смотрит на меня, потом на Клыка. Потом переводит взгляд на Г-Х.

И всаживает иглу себе в руку.

Послушайте теперь, до чего мы дожили, пройдя огонь, воду и медные трубы.

В моем нарядном платье я совершенно деревянная. Но даже я не могу не признать — оно совершенно потрясающее. Смотрю на свое кремовое одеяние и думаю, как бы не замазать его кровью или грязью, пока все это не кончится. Сегодня утром пришла парикмахер и сделала нам всем прически. Никогда еще ореол Ангеловых кудряшек не был таким совершенным. И таким сияющим чистотой. Надж, с длинными каштановыми локонами, падающими ей на плечи, стала еще больше похожа на фотомодель. На них обеих одинаковые платья из шуршащего шелка. А в руках у нас букеты полевых цветов, которые мы сами собрали сегодня утром в горах Колорадо.

Надж подходит ко мне. Мы обе стоим у двери тента, подглядывая в щелку. День сегодня неописуемой красоты! Солнце яркое, небо синее, а трава и деревья, точно каждый листок только что с мылом вымыли. Прямо перед нами под аркой из ветвей два ряда белых стульев, и между ними раскатан длинный красный ковер.

Надж смотрит на меня и улыбается:

— Какая ты сегодня красивая!

На что я могу только нервно хихикнуть.

Утром я до блеска надраила себя в душе мочалкой. А парикмахер убрала у меня со лба волосы и заплела вокруг головы французскую косичку, вплетя по цветку в каждую прядь — не отличишь, где прическа, а где венок.

Наши многочисленные синяки и ссадины совершенно зажили. От увечий Клыка остались одни дурные воспоминания, как и от неудавшейся попытки самоубийства Дилана. Препарат на его организм не оказал вообще никакого действия. По крайней мере, пока. Доктора Кошмарика мы больше не видели. В тот день, прежде чем улететь из его логова, мы пинками затолкали его в лабораторный холодильник. Но я уверена, один из его прихвостней очухался и выпустил его оттуда раньше, чем он превратился в сосульку.