Она готова саму Ахматову заподозрить в «мещанстве». Та, приехав в Москву, ей как-то пожаловалась, что, когда к ней в гости в Фонтанный дом приходит Александр Осмеркин, после него «весь пол в мусоре и бумажках».

— Как вы можете это терпеть?

Вопрос совершенно резонный. Но у Елены Гальпериной реакция болезненно-нервная: «Тут я увидала ее в роли обыкновенной дамы»[115].

Мне представляется, что Елена Гальперина с помощью этого словечка-понятия оборонялась против всего житейски тяжелого и не оторванного от нужд обыденной жизни. Саша Тышлер был гораздо более укоренен в реальности, любил красивый быт, вообще относился к нему живее и проще.

Елене бы играть роль в какой-нибудь античной трагедии самого «Достоевского» автора — Еврипида. Ну да, — роль Федры, мучимой «недозволенной» страстью! Как-никак страсть Елены и впрямь была «запретной», — к чужому мужу, да и сама — замужем. Ее собственный муж — художник Александр Осмеркин, пользовался большим успехом у дам — красавец, высокого роста, любитель поэзии, эстет по привычкам. Она была его второй женой и, судя по дальнейшим событиям, он тоже не нашел в ней свой идеал жены. После войны он женится на другой и приведет ее, с согласия Елены Константиновны, в общую квартиру на Мясницкой.

В позднем возрасте, рассказывая В. Дувакину о семейном быте Анны Ахматовой в 1930-е годы, она вспомнит, как в одной квартире жили Пунин, его прежняя жена с дочкой и его новая жена — Ахматова, и какое странное впечатление это на нее тогда произвело.

Судьба распорядится так, что с Еленой Константиновной повторится такая же история — с 1948 года она с дочерьми будет жить в одной квартире с бывшим мужем и его новой женой. С этой женой она будет вполне ладить, почти дружить.

А вот Тышлер, Тышлер…

Ему измены она не простила.

Рассказывая Дувакину об Анне Ахматовой, Елена Гальперина внутренне соотносила ее женскую судьбу со своей — незаурядной женщины с сильной творческой волей: «…мужчины всегда бегут от таких выдающихся женщин… В общем, у нее, как у всех замечательных женщин, несчастная женская биография»[116]. Интеллектуальная Гальперина припоминает также «женскую» судьбу Э. Дузе и С. Ковалевской. У всех «биография» — несчастная. Это она, конечно, и о себе.

Ее ранних портретов — начального периода их долгого романа — мне обнаружить не удалось. В годы войны, в ташкентской эвакуации, Саша Тышлер встретит еще одну «книжницу», Флору Сыркину, совсем еще юную, свободную, решительную.

После войны он нарисует обеих «книжниц» — Флору в свободной позе читающей на диване («Флора на диване», 1946) и Елену, читающую за столом и облокотившуюся на руку (1946). Образ Елены в рисунке черной акварелью значительнее и поэтичнее. Передано некое «сосредоточенное» состояние души, очевидно, ей свойственное.

Тяжело пережив расставание с Флорой, Саша Тышлер, вероятно, кинулся за поддержкой к любящей и верной соседке. В 1948 году он нарисует ее замечательный акварельный портрет в шляпке с вуалью. Тут все работает на утонченно-поэтический образ — и тонкие, библейские черты «прекрасной Елены», проступающие сквозь голубую вуаль, и нежные алые губы, и общая задумчивость лица, повернутого в профиль…

Нет, она ничуть не уступает Флоре, словно бы говорит себе Саша Тышлер, она даже тоньше, одухотвореннее, нежнее. И как она любит!

Кстати говоря, в эти же годы и тоже в шляпках с вуалями Саша Тышлер нарисует и жену Настю, и Лилю Брик (скорее всего, именно она привезла эту шляпку из Парижа). Он словно «сравнивает» своих женщин, тех, кто постоянно рядом с ним. Мне кажется, что портрет Елены Гальпериной получился самым одухотворенным и поэтичным.

Между тем Лиля Брик более всего ценила именно тышлеровский акварельный портрет, нарисованный с нее в 1949 году, и восторженно писала о нем сестре — писательнице Эльзе Триоле во Францию.

В портрете маслом конца 1940-х годов исчезает акварельная «легкость», воздушная «недосказанность». Елена предстает очень умной, но несколько тяжеловатой, печально задумавшейся особой. Густо наложенные краски, притушенность красочного «свечения», отсутствие причудливых деталей, — нет, тут автору явно хотелось оттенить «интеллектуальность» модели, то, что, в сущности, ему самому не столь уж было важно.

В архиве Татьяны Аристарховой хранится ксерокс одного из последних (если не самого последнего) карандашного портрета Елены Гальпериной-Осмеркиной работы Тышлера. Рисунок сделан в 1960 году. Саша Тышлер уже вновь встретил Флору и с Еленой внутренне прощается.

Дочь Татьяна рассказывает, что к этому моменту мать очень сдала, располнела.

Тышлер и не думает этого скрывать. Портрет редкостно «непоэтический», констатирующий приметы увядания: тяжелое одутловатое лицо, намек на второй подбородок, висящие на шее бусы выглядят неуместно и претенциозно.

Рука художника фиксирует все это беспощадно и холодно — прощание без слез. Рядом молодая интеллектуалка и «книжница» Флора, которая внутренне им всегда соотносилась с «Леночкой». Теперь выбор сделан окончательно.

Я думаю, что Татьяна Аристархова недаром хранила у себя в архиве этот тышлеровский рисунок и, должно быть, разглядывала его не без удовлетворения.

В свое время встреча Саши Тышлера с прекрасной соседкой в 1934 году явилась неким рубежом ее собственных с ним отношений. Саша Тышлер «загорелся» другой, а Татоша, поняв тщетность своих надежд, в 1935 году вышла замуж. И еще любопытно — поздние композиции, восходящие к Аристарховой, ровесницы Гальпериной, полны волшебства и поэзии. Поистине «пути любви» непредсказуемы!

Роман с Еленой Гальпериной в судьбе Тышлера самый долгий. Он длился с разной степенью интенсивности, тайно от самых близких, целых 25 лет!

Впрочем, не уверена, что Настя Тышлер и Александр Осмеркин о нем не догадывались. И вот — саму «Леночку» постигла та же участь. Я вилась другая, вытеснившая ее из тышлеровского сердца.

«Друзьями» они не расстались. У Гальпериной накопилось много едкой горечи в адрес соседа, а Тышлер в письмах дочери Белле в 1960–1970-е годы то и дело подпускает по поводу Елены Константиновны, которую Белла «обожает», иронические замечания.

Дочь Елены Гальпериной-Осмеркиной Татьяна рассказывает, как в 1970-е годы (мать умерла в 1987 году, на семь лет пережив Тышлера) она, увидев, как дочери наряжаются перед зеркалом, чтобы идти на какой-то вечер, сказала им (вероятно, с пафосом античной героини): «К чему вы наряжаетесь? Я не наряжалась, а лучшие мужчины были у моих ног!»

Так-то оно так… Но внутреннее ощущение «несчастной женской биографии» все же оставалось, и простить Александра Тышлера, как простила мужа, написав о нем воспоминания, она не смогла. Можно предположить, что самой важной в ее жизни была все-таки встреча с этим «мещанином»…

Три романа в 1930-е годы! Рождение с интервалом в три года сначала сына (1931), а потом дочери (1934) от двух разных женщин, не ставших женами. А ведь были еще увлечения, нам неизвестные или почти неизвестные. Мы мало что знаем о романе с Жанной Гаузнер, «европеянкой нежной», о которой упоминает в своих заметках сам Тышлер, причем роман был настолько серьезен, что он собирался на ней жениться. Впрочем, мне уже приходилось писать о тышлеровском ощущении «вечного жениховства», вечной цыганской свободы, открытости жизненных горизонтов. (Фортуна на колесе катит и катит в неведомые дали.)

Но «жениховские» планы всегда не осуществлялись. С Настей было связано чувство устойчивого гнезда и стабильного творчества. Одно цеплялось за другое. Уничтожь гнездо — пострадает творчество.

Саша Тышлер не поддавался «пению сирен», не уходил от Насти.

Но без «ауры» любви жить тоже не мог. Был ли его бурный поиск любви исключением в те годы?

Нет, и его ближайшие коллеги-художники жили на редкость интенсивной жизнью, искали настоящую любовь.