Один только проект дома обошелся Ходжахмету в шесть миллионов долларов, а его постройка, которой занималась американская строительная компания «Смит и Литтлтон», потянула на все шестьдесят миллионов с хвостиком.

Еще двадцать миллионов потом ушли на обустройство: электроника, антиквариат — бронза, фарфор, ковры, картины, античная скульптура…

Зато дворец получился в конечном итоге таким славным, что в нем сошлись две редко соединимые харизмы, — в этом доме можно было комфортно и с уютом для души и сердца жить, но так же можно было и достойно принимать в нем гостей любого уровня — короля или шейха.

До какого-то времени не хватало здесь только женского щебетания и детского смеха.

Все здесь было: женская половина для большого гарема, бассейны, сады. Зверинцы с павлинами и полуручными черными пантерами, с приставленными к ним красивыми дрессировщицами… Не было только того, что во всем мире принято называть семьей.

В какой-то момент Ходжахмет вдруг выяснил, что от него не зачинается новая жизнь. От него не беременели ни его жены, ни его наложницы.

Теперь Ходжахмет летел к себе домой.

Вернее, чтобы более точно отразить душевное состояние Ходжахмета, он летел не домой, а летел в свой дом.

Ехать домой — такое определение подходит к людям, выросшим в определенном месте, или пустившим в каком-то месте корни, обзаведясь там семьей, детьми, всем тем, что вкупе со стенами жилища составляет понятие дома…

Ходжахмет же просто летел в дом, который принадлежал ему.

В дом, который, по принципу собственности, физически принадлежал ему, но мысли о котором пока еще не вызывали в его душе того волнения, тех теплых волн, пробегающих по сердцу, какие вызывают обычно мысли о том месте, где находится самое дорогое и родное — родители, жена, дети…

Дети…

Как это должно быть важно.

Ходжахмет понимал это умом.

Сердцем…

Сердцем — решил так, что поймет это позже. Когда привыкнет к ней и к ее ребенку. Тогда поймет не только умом, но и сердцем.

И он очень хотел этого.

Он мечтал достичь когда-нибудь такого состояния, чтобы у него появилось свое — родное.

Ведь старое родное было отрезано.

Оно осталось теперь за кордоном, там, в России.

Друг Лешка Старцев, родители, девушка, одноклассники, воспоминания о первых драках и первых танцах с поцелуйчиками — все теперь это отрезано.

Отрезано там, в Афгане, когда он отрекся.

Когда три раза повторил вслед за муллой фразу на арабском…

Повторил три раза и стал мусульманином.

В один момент перейдя из того лагеря, где были Лешка Старцев, капитан Морозов, прапорщик Мухин, ребята: Витька по прозвищу Хоккей, Петька-маляр, Сашка-бетон, — в лагерь их врагов…

Теперь Ходжахмет очень хотел обрести душевную пристань.

Он очень хотел приобрести то, ради чего живут люди.

Дом, семью…

Друзей у него не было.

Так пусть будет сын.

Пусть будет жена.

К врачам он не ходил.

Он сам это понял — ни одна из двух сотен его наложниц не забеременела.

Он все понял сам.

Теперь он хотел одного — сына и жену.

И вот ему сообщили, что сын появился на свет.

Сына он получил.

Теперь ему предстояло получить жену.

Завоевать мать своего сына.

Ходжахмет летел вертолетом.

Винтокрылая машина Ю-Эйч-1, или просто «хью», как называли ее американские пилоты, косо наклонившись к горизонту, шла над самой водой залива, чтобы по возможности избежать раннего обнаружения ее вражескими локаторами.

Ходжахмет любил сидеть возле раскрытой рампы, так, чтобы лицо его обдувалось свежим морским ветром.

Он курил.

Курил и вспоминал.

Вспоминал, как они с Пакистанцем собирали первую цепь из чистых проводников.

Они тогда разделили свои обязанности.

Ходжахмет искал и доставал людей, он же предоставил место для экспериментов, охрану и содержание персонала.

Пакистанец занимался только наукой.

Пакистанец был мозгом предприятия, а Ходжахмет — завхозом, крышей и финансистом в одном лице.

Все нужно было держать в тайне.

И даже не столько от «неверных», сколько от своих…

Ходжахмет тогда, после той их вылазки с Пакистанцем на таджикской границе, ездил в Эр-Рияд, откуда вернулся в Чечню уже не бригадным генералом, но кем-то вроде главного финансового инспектора всей войны.

В Чечне он пробыл недолго. Пользуясь полной свободой действий, предоставленной ему людьми в Эр-Рияде, Ходжахмет отправился сперва в Москву, разумеется, инкогнито и по документам совершенно чистым и надежным…

Там, в Москве, он организовал фирму по нахождению людей с экстрасенсорными возможностями и с дальнейшей отправкой их к Пакистанцу.

Сам Пакистанец тогда уже был на нелегальном. На нелегальном от «своих».

Так было нужно для дела.

Так они оба решили — Ходжахмет и Пакистанец.

Ходжахмет доложил хозяевам, что Пакистанец был убит на таджикской границе, — погиб вместе с бойцами из выпуска школы младших командиров.

На самом деле Пакистанец теперь обживал секретную базу неподалеку от Душанбе, в бывшем детском спортивном лагере, который купила какая-то строительная аравийская фирма. Фирма эта принадлежала Ходжахмету. Туда доставляли теперь похищенных в Москве людей. Людей, которые были чистыми проводниками.

— Здравствуй, — сказал Кате человек с длинной бородой.

— Здравствуйте, — ответила Катя, попытавшись подняться.

— Ничего-ничего, лежи, лежи, пожалуйста, — успокоил ее человек с бородой.

Она уже поняла, что это хозяин их дома. Ее хозяин. Потому что она сама тоже являлась частью дома, его пусть почетной, пусть сказочно содержавшейся, но все же рабыней. Несвободной пленницей, без прав, без паспорта, без личной воли и судьбы.

Помолчали.

Кате стало неловко от этой паузы, и она не нашла ничего лучшего, как сказать:

— А вы очень хорошо говорите по-русски, без акцента.

— А я русский, — сказал человек с бородой.

— А как вас зовут? — с детским простодушием спросила Катя.

— Раньше звали Володей, — ответил человек с бородой.

— А теперь вас зовут Ходжахмет? — спросила Катя.

Ей было неловко от того, что она лежала при незнакомом, чужом ей человеке.

— Да, меня теперь так зовут, — кивнул человек с бородой.

Снова возникла пауза.

Теперь, наверное, неловко стало человеку с бородой, потому что он первым нарушил молчание.

— Но мне бы хотелось, чтобы вы называли меня Володей, а не Ходжахметом.

Катя еще больше смутилась:

— Но как же так можно? Ведь вы. Ведь вы…

— Вы хотите сказать, что я переменил веру и не могу называть себя прежним именем? — помог он Кате.

— Ну да, — неуверенно ответила Катя, опасаясь, что обидела своего хозяина.

— Уверяю вас, для меня это теперь не имеет никакого значения, — сказал человек с бородой.

— Что не имеет? — переспросила Катя.

— Вера, — просто ответил человек с бородой.

— А что имеет? — уточнила Катя скорее машинально, чем из истинного интереса.

— Вы, — ответил человек с бородой.

— Я? — переспросила Катя.

— Да, вы, — утвердительно кивнул человек с бородой, — вы и мой сын.

— Ваш сын? — переспросила Катя, и сердце ее сжалось холодным обручем пронзившего ее страха. Она вдруг почувствовала близость смертельно опасного подвоха в этом их разговоре, близость момента страшной истины.

— Наш сын, — уточнил человек с бородой, — ваш и мой сын, которого вам сейчас принесут кормить…

Ей и правда должны были теперь принести ее Сан Саныча.

Ее Сашеньку, ее роднулечку маленького.

— Он не ваш, — сказала Катя испуганно.

И ее испуг был даже больше, чем если бы этот человек с бородой просто назвал бы ее своей рабыней, а ее сыночка своим рабом…